Цемент - Федор Гладков

Красноармейцы, сдерживая коней, весело смотрели на нее. А большеротый посадил ее в седло, сдернул стремя с ноги другого красноармейца и вспрыгнул на круп его лошади.

Бадьин ехал рядом с Дашей и всю дорогу заботливо поддерживал ее на кручах, пробовал подпруги, узду и поводья. От этой его заботливости Даша улыбнулась ему благодарно.

— Ну, так что же было с тобой? Рассказывай…

— Да ничего, товарищ Бадьин… Ну, покочевряжились и бросили. С бабами им, что ли, валандаться? Отшили, и — все…

А Бадьин пытливо смотрел на нее знающими глазами и мягко улыбался {такой улыбки еще никто не видел у предисполкома). И до самой станицы ехал рядом с нею нога об ногу и все заботливо трогал седло — крепко ли сидит Даша.

У волисполкома, на площади перед церковью, стояли табором телеги. Лошади мотали хвостами, коровы вертели рогатыми мордами. Базарно толпились и орали казаки, выли и кричали женщины. Мальчишки в папахах и без папах гоняли коники и играли в чехарду. И где-то близко — не то на дворе исполкома, не то в толпе — пьяный голос хрипло надрывался:

Цып-ле-нок дутый…На-гой, ра-зу-тый…

Голос стонал, задыхался, а все-таки выкрикивал одни и те же слова.

Борщий в черкеске, с кинжалом, сидел за столом и старательно скрипел пером по бумаге. Он встретил Дашу нагловатыми глазами и засмеялся.

— Ага, счастье твое, что смерть оказалась с норовом…

Бадьин молодо подошел к столу и сел на стул.

— Товарищ Борщий, потребуй сюда Салтанова.

 Борщий упруго, по-женски стройно, подбежал к двери.

— Товарищ Салтанов, предисполком требует.

И с прежней грацией возвратился на место.

Вошёл Салтанов и стал у стола. Бадьин холодно, сквозь зубы, сказал, пристально глядя на него исподлобья.

— Товарищ Салтанов, ты отстранён от исполнения порученного тебе задания и арестован. Завтра вместе с Борщием отправитесь в город. Я передаю дело в ревтрибунал.

Салтанов приложил ладонь к картузу и вытянулся, глядя на Бадьина выпученными глазами.

— Я выполнил строго и точно все директивы…

Бадьин отвернулся и молча взглянул на шапку Борщия.

— Товарищ Борщий, ликвидируй всю эту музыку. Сделай так, чтобы использовать этот факт в нашу пользу. Враждебное настроение должно быть сломлено коренным образом. Пойдем на площадь.

И когда шли трое — Бадьин, Борщий и Даша — к возам, казаки в папахах, мужики и бабы глядели на них провалившимися глазами. Возы стояли здесь целые сутки, а около них толпились мужики. Ночью они сидели у костров, как цыгане. Бадьин вспрыгнул на телегу и оглядел толпу.

— Граждане казаки и крестьяне!..

Бабы закликали и завизжали около возов и заглушили его слова.

Борщий тоже прыгнул на телегу, взмахнул рукою и крикнул по-армейски;

— Да мовчать же, бисовы жинки!.. Слухай, шо буде балакаты выщий предисполком… Не регочить же, граждане, бо нема ще горилки… А коли вона буде — тоди рак в барабан заграе…

Этот окрик Борщия   (о, Борщий — свой, станишный казак!) угомонил толпу.

— Граждане казаки! За незаконные действия начальник окружной милиции мною арестован. Запрягайте лошадей и отправляйтесь со своим добром по домам. Дополнительная норма разверстки, которая наложена на вас, по распоряжению власти, для Красной Армии, для ваших же сынов, которые бьются с панами и генералами, будет с вас снята. Я вам говорю прямо. Не о войне теперь наша забота… Мы не хотим, чтобы поля поливались кровью. Наша забота о народном хозяйстве. Но не наша вина, а наша беда, если паны и генералы ни на час не дают нам спокойного вздоха. Не о крови забота, а о земле. Не о людях для боя, а о работниках для полей, о худобе, о мирном труде… Не продразверстка — она отменяется, она не будет, вы о ней не услышите больше! — но амбары, полные хлеба, распашка всех ваших угодий…  Товары для станиц и деревень… свободная торговля право на труд и на отдых.

Бадьин говорил о продналоге, о кооперации, о демобилизации Красной Армии, о железе, о мануфактуре, о бакалее. И тут же крикнул о товарище Ленине, который всю свою жизнь отдал рабочему и крестьянину.

Бадьин вскинул рукой и еще хотел что-то сказать, но толпа заволновалась, закричала, заликовала… Люди полезли на возы и к преду с радостными лицами.

И когда все успокоились и отхлынули, когда заскрипели возы, Борщий добродушно сказал Бадьину:

— Так что прошу, товарищ Бадьин, освободить из-под ареста товарища Салтанова. Побесились и — баста. Оба стоим друг друга.

Бадьин холодно ответил:

— Товарищ Борщий, всякая склока и ошибки ответработников должны служить уроком не только для них самих, но и для других товарищей. Будет сделано так, как я сказал. Сдай дела надежному товарищу. Завтра выедешь со мною в город.

Около них, качаясь на согнутых ногах, пьяненький казак, размахивая шапкой и надрываясь, выкрикивал, как малохольный:

Цыпленок ду-тый,Нагой, разу-тый,Пошел на площадь погулять…Его поймали,Арестовали…

…Вечером Даша была у женщин. Был с ней и Бадьин. Баб было много на радостный день. Даша успешно выполнила задание. Ох, со станичными бабами работа — самое проклятое дело!..

И никогда Даша не видела Бадьина таким, как в этот вечер. Когда она встречалась с ним взглядом, вспыхивали в памяти золотые одуванчики при дороге. И в этих его глазах видела Даша немой восторг и неугасаюший огонь любви к ней. Вплоть до самого сна он не отходил от нее ни на шаг, пристальный от заботливой ласки — покорный, укрощенный и мягкий. И Даше было почему-то смешно: чувствовала, что Бадьин опустошен, что сила его перелилась в нее, в Дашу: стоит ей приказать Бадьину, и он покорно выполнит все, чего она захочет.

IX. БРЕМСБЕРГ 

1. Массы

Чувствовал Глеб не каждого отдельного человека, а всю людскую лавину и за собой и впереди себя. Обмываясь потом, он выворачивал киркою цементный сланц и шпат. Муравейные толпы взмахивали тысячами кирок и покрывали всю гору — от труб и корпусов завода, от каменных отвалов до обелисков электропередачи.

Клубастые облака гуляли над морем, и по зелени гор порхали роями первые весенние цветы. Опаловым дымом горели кустарники в камнях и расщелинах. Здесь — и вправо и влево — вздымались горы, стекающие вниз, там расстилалось море, небесно-голубое в безбрежности. И между горами и морем — воздушная глубина.

Клейст, опираясь на толстую палку, сам лично руководил массовыми работами, и степенные техники и юркие десятники услужлив дежурили около него. А он, сутулый и важный, спокойно и холодно бросал неслышную команду.

…Инженер Клейст — преданный спец Советской республики… Рабочий Глеб Чумалов способен быть другом инженера Клейста… Разве это — не победа?

Клейст остановился недалеко от Глеба, сосредоточенный в себе, озирая весь размах горных работ, и в глазах его Глеб видел гордость и вспышки волнения.

Глеб заломил шлем на затылок, смахнул брызги пота с лица и весело улыбнулся.

— Ну что Герман Германович?.. Помните, вы говорили, что эта махина — на месяц труда? А глядите, что делают люди, когда одушевлены энтузиазмом… Они вышли третий раз, а работы подходят к концу…

Клейст улыбнулся и, сохраняя привычную важность, сухо проговорил:

— Да, да. С таким размахом работы можно делать чудеса. Но это — неэкономная трата сил: здесь нет планомерности и организованного распределения труда. Энтузиазм — как ливень: он непродолжителен и вреден.

— В разрухе только с этого нужно начинать, Герман Германович. А когда заложим крепкий фундамент и приведем все в порядок — вот тогда будем планомерно учиться процессу производства. Впрочем, энтузиазм — не ливень, а огонь. Герман Германович… огонь души… и он у нас не угаснет…

Опираясь на палку, Клейст пошел в гору, к горящим обелискам электропередачи. Потом остановился — подумал.

— Что ж… может быть, это — новый день… Может быть, начинается другая жизнь… невиданная и счастливая…

Нестерпимо пахло каменным накалом и жженой травой. Во рту и глазах горела пыль.

В горах звонили колокола.

…Хорошо. Все огромно и беспредельно. Солнце — живое, как человек. Оно насыщает кровью каждую клеточку тела и воспламеняет желаниями и верой в будущее.

Четкие линии рельсов струились по ребрам шпал в пропасть — на дно разработок, и вверх — в паутинные челюсти электропередачи. Пройдет час — напрягутся железные струны канатов, лягут раскаленными нитями, и медными трубами запоют вагонетки и вверх и вниз — и вверх и вниз…

Кудрявая Поля Мехова, опираясь на лопату, утомленно карабкалась в гору. Она спотыкалась, вскрикивала и смеялась.

Лухава стоял на каменном утесе между обелисками, в черной блузе без пояса, с открытой грудью, и отдавал какие-то распоряжения, сигнализируя обеими руками.