Смертник Восточного фронта. 1945. Агония III Рейха - Пауль Борн

Еще мы сумели припрятать их жалкое имущество (хотя за это нам тоже грозили всевозможные кары), а потом обменять его на хлеб и горсть табака у людей, приходивших сюда из-за территории по своим делам, — тем тоже нужно было как-то жить. Лишь одно могло спасти нас — еда. Мы рвали траву и сорняки, засушивали и добавляли в еду. Однако на Рождество лагерь распустили. Однажды приходит комиссия во главе с неприятным типом в белом халате врача, обходит палаты, требуя от каждого раздеться. Упомянутый тип издали осматривает всех сначала спереди, потом сзади, а его секретарь делает пометки у себя в списке.

Это порождает слухи о том, что теперь всех отправят в лагерь П[отулиц; Потулис], а уже оттуда развезут по домам. Наше настроение улучшается. Наконец-то выберемся из этой зараженной дыры. Хуже, чем сейчас, просто быть не может. И вот наши грузовики проезжают по знакомым улицам Бромберга в П[0тулиц], расположенный в лесу в 20 километрах от Бромберга.

Нас встречает П[отулиц], маленький чистенький городок. Мы видим первый строй милиционеров. Нас размещают на верхнем этаже громадного запущенного здания, где мы ждем, что нам скажут. Двери и окна открыты, и закрывать их категорически запрещено. Ледяной холод снимает остатки слабости и усталости. Кажется, под нами кухня. Мимо проходит дежурный, польский офицер, и мы просим у него еды — нам везет, потому что вскоре после его ухода перед нами появляется большой чан дымящегося, вкуснейшего супа из репы. Затем второй и третий, который мы, хоть убей, доесть не можем. Решив, что вышеперечисленные события знаменуют перемены к лучшему, мы не обращали внимания ни на холодную ночь, ни на холодный деревянный пол.

Колокольный звон поднимает лагерь на ноги засветло. По второму сигналу три четверти часа спустя мы собираемся на большом квадратном плацу, где нас распределяют на дневную работу. Женщины стоят рядами по 10 человек с одной стороны, мужчины — с другой. Начальник лагеря вместе с польским комендантом обходит колонны и формирует группы для работы на день. Группы, предназначенные для работ за территорией, уходят. Очень быстро плац пустеет. Почти 3000 человек отправили в распоряжение kierowniki (польского начальства и владельцев предприятий) на 12-часовой рабочий день.

В первый день проходим гигиенические процедуры, а потом моемся. Все вещи заключенных содержатся в полном порядке. Здание новое, построено немцами под распределительный лагерь. Парикмахерам было приказано полностью обрить все волосы на теле. Даже женщин бреют наголо. У нас, военнопленных, есть преимущество — нам оставляют волосы на голове. Все остальное полностью оголяют. Женщины и девушки с голыми черепами обретают вид пациенток психиатрической больницы.

Затем мы отправляемся в канцелярию, где на каждого заводят дело и где каждый получает личный лагерный номер. Мой номер — «8293». «Обыск» в их обычной манере проводится так тщательно, что любой уличный грабитель позеленел бы от зависти. В предыдущем лагере мы кое-чем разжились, теперь у нас забирают абсолютно все, «на депозит». Я был счастливым обладателем зубной щетки и половинки расчески, эти вещицы вызывали зависть и пристальное внимание даже у людей в форме. Меня отзывают в угол комнаты и спрашивают, в каком отряде СС я служил.

— Если признаешься, тебе ничего не будет.

— Но, пан, я вынужден вас снова разочаровать. Я ничего не боялся никогда, и не боюсь сейчас. Катитесь вы к черту!

Должно быть, я перегнул палку, это уже был «бунт на корабле», и через час другая группа снова забрасывает меня теми же вопросами и предложениями.

— Тебе не придется работать — будешь жить с товарищами в отдельных бараках, — и так далее.

Этим вертухаям не удалось подкупить меня даже сигаретами. Я бы с удовольствием притушил у них на макушке такую желанную, горящую сигарету, но тут мне возвратили зубную щетку и расческу.

Нам предстоит пробыть в карантинных бараках, как минимум, 20 дней. В первые же часы мы получаем представление о жизни здесь — на нас обрушивают целый свод правил и наказаний за их нарушение. В разделенных на кубрики помещениях, рассчитанных на 6–9 человек, толкутся вдвое больше. Центральное отопление не работает. Двери и окна должны оставаться открытыми круглые сутки. Кровати, на которых не разрешают сидеть, без матрасов и простыней, в комнате 3–4 стула и маленький столик. На стенах и потолке, отделанных деревянными панелями, как и на оконных стеклах, и застекленных дверях, не должно быть ни капли воды. В небольшом промерзшем кубрике постоянно находилось 15–20 человек, и все они дышали. Естественно, стены и потолок запотевали, стоило хоть на несколько минут закрыть дверь или окно. За каждую обнаруженную капельку воды назначали наказание: полдня обитатели комнаты должны стоять на холоднющем полу под присмотром старшего солдата и его заместителя, голыми по пояс у распахнутого окна, руки за голову вплоть до окончания «обработки». И, вдобавок, всем провинившимся вдвое урезали паек.

Вот так мы и лечились, и закалялись на холоде. Насекомых тут нет, даже клопы в этом аду не выживают — замерзли. Что до меня, я и понятия не имел, сколько может вытерпеть человек на холоде.

Еда здесь лучше и всегда выдается вовремя. Утром — четверть литра кофе, в обед — литр наваристого, вкусного супа (хотя совсем без мяса и жира), а вечером мы получаем 250 граммов хлеба на человека и еще литр супа, хотя уже не такого вкусного. По воскресеньям вместо супа по вечерам дают четверть литра кофе или чая. Конечно, не бог весть сколько, но наши привыкшие ко всему желудки не протестовали.

Никто из тех, кто прожил эти 20 дней карантина в П[отулице], не забудет их никогда. Каждый день, точно в назначенное время, приходили доктора и осматривали раны, но разве на таком холоде определишь, болен человек или здоров? У всех на языке было: отправка домой или же лагерная жизнь, успевшая всем опостылеть.

На Рождество на плацу поставили огромную елку, и все без исключения должны были участвовать в празднестве. По команде запели рождественский гимн «Тихая ночь, святая ночь». Мы пели по-немецки, отчего наши хозяева пришли в бешенство, и на головы «празднующих» посыпался град ударов дубинками. Некоторым нанесли очень тяжелые увечья.

Были сформированы профессиональные группы, созданы отдельные рабочие группы и приписаны к различным баракам. Только нам, военнопленным, разрешили жить вместе. Бараки неотличимы друг от друга — условия жизни и удобства везде одинаковы. 250–300 человек на барак, 30 человек впритык друг к другу в помещении. Для начальника барака был отведен крохотный кабинет у входа, на каждое помещение — свой старший, который отчитывался начальнику барака.

Везде абсолютная чистота. Уборкой занимаются женщины, пока заключенные на работе. Только трудоспособные живут в этих бараках, больных и слабых тут же переводят и размещают в так называемых бараках для больных. Там они получают паек «Котел II» («Kettle II»), а мы — «Котел I» («Kettle I»), это значит, что работающим полагается на 1 литр больше супа и дополнительно 250 граммов хлеба, пайка же для больных не хватало, чтобы просто выжить. Со временем мы убедились, что получавшие «Котел II» истощены настолько, что рано или поздно попадают на «песчаный холм». Поляки кормили только тех, кто работал на них, да и эти люди получали ровно столько, сколько требовалось, чтобы не умереть от голода. Те, кто лезет из кожи вон на работе, те были на хорошем счету и получали бонусы — хлеб или остатки табака. Это «образцовые работники», передовики, и все остальные должны равняться на них. Естественно, эти работники, в основном поляки, не пользовались особым авторитетом у всех остальных, но зато они находились под защитой польских надсмотрщиков.

Примерно та же категория, чаще всего, куда хуже — capos (надзиратели, которые не работают с нами); те даже не могут определиться, кто они есть — то ли поляки, то ли немцы. Чтобы ублажить своих работодателей, они доносят на своих товарищей и заставляют подчиненных им работников вкалывать до седьмого пота. Вооруженные милиционеры на 95 % совершенно безграмотны, их можно описать одним словом — головорезы. Эти упиваются своей ролью извергов, издевающихся над больными, истощенными и беззащитными немцами.

Руководитель работ — всевластный хозяин соответствующих профессиональных отраслей. Его заработная плата зависит от производительности труда остальных, как и его карьера зависит от жестокой эксплуатации рабочих.

Naczellnik (начальник) — самый главный управляющий, весь лагерь целиком подчиняется ему. Секретным, политическим отделом командует speziallnie. Отдел можно сравнить с немецким гестапо или русским НКВД, его боятся абсолютно все. В свое время это специально созданное ведомство привело к катастрофе Германию; ныне то же самое происходит в Восточной Европе, а завтра, возможно, аналогичные банды будут править и в других странах. Но до каких пор?