Европейцы - Генри Джеймс

— Было время, когда вы этого не говорили, — сказал мистер Брэнд.

— Ну, — возразила Гертруда, — думаю, под вашим влиянием я говорила немало глупостей. И потом все зависит от того, — добавила она, — что называть высокими истинами. Есть истины, которыми я очень дорожу.

— Это те, о которых вы беседуете с вашим кузеном?

— Вы не должны настраивать меня против моего кузена, мистер Брэнд, — сказала Гертруда, — это недостойно!

Почтительно ее выслушав, он с легкой дрожью в голосе сказал:

— Я был бы крайне огорчен, если бы совершил что-нибудь недостойное, но я не вижу ничего недостойного в том, что нахожу вашего кузена легкомысленным.

— Подите и скажите это ему самому!

— Думаю, он не станет этого отрицать, — сказал мистер Брэнд. — Да, да, он будет держаться именно так; он этого не стыдится.

— Ну, так и я этого не стыжусь! — заявила Гертруда. — Наверно, тем он мне и нравится. Я и сама легкомысленна.

— Вы стараетесь, как я уже сказал, всячески себя принизить.

— Я стараюсь хоть раз быть естественной! — не сдерживая себя больше, вскричала Гертруда. — Всю свою жизнь я притворялась; я вела себя нечестно. И все по вашей вине! — Мистер Брэнд смотрел на нее оторопев, а она продолжала: — Почему мне нельзя быть легкомысленной, если я этого хочу? Человек имеет право быть легкомысленным, если такова его натура. Нет, я не дорожу высокими истинами. Я дорожу удовольствиями, развлечениями. Может быть, мне по душе дурные вещи. Очень может быть.

Мистер Брэнд по-прежнему смотрел на нее с великим изумлением, он даже чуть побледнел, словно был напуган.

— Думаю, вы сами не знаете, что вы говорите! — воскликнул он.

— Может быть. Может быть, я говорю глупости. Но я говорю их только вам. Я никогда не говорю их моему кузену.

— Мы продолжим этот разговор, когда вы будете спокойнее, — сказал мистер Брэнд.

— Стоит вам со мной заговорить, и я сразу теряю спокойствие. Я должна вам это сказать, даже… даже если это навсегда вас оттолкнет. Когда я разговариваю с вами, я всякий раз прихожу в раздражение. Вот когда со мной мой кузен, все иначе. Все мирно и естественно.

Он несколько секунд смотрел на нее, потом с каким-то беспомощным отчаянием отвел взгляд, обратив его на сумеречный сад, на неяркие летние звезды. Но внезапно он снова повернулся к ней, и у него вырвался глухой стон:

— Гертруда, Гертруда! Неужели я правда вас теряю!

Ее это тронуло, причинило ей боль, но она уже поняла, что слова тут не помогут, — поможет другое. Навряд ли отчаяние ее собеседника смягчилось бы, знай он в эту минуту, где почерпнула она свое хитроумие, кого ему надо благодарить за эту дружескую услугу.

— Мне вас не жаль, — сказала Гертруда, — потому что, уделяя так много внимания мне, вы гоняетесь за призраком и проходите мимо другого, драгоценного… намного лучшего, чем я, настоящего! Того, что могло бы принадлежать вам, но вы не видите, не смотрите!

Сказав это, она многозначительно на него взглянула и попыталась даже улыбнуться. Улыбка ее показалась ему очень загадочной, но Гертруда сейчас же повернулась и ушла.

Она бродила одна по саду, раздумывая над тем, что мог заключить мистер Брэнд на основании ее слов, произнести которые было для нее ни с чем не сравнимым удовольствием. Пересекая центральную аллею, она увидела вдали, у ворот, две знакомые фигуры. Это мистер Брэнд, уходя домой, желал доброй ночи провожавшей его до калитки Шарлотте. Видя, что прощание затягивается, Гертруда повернулась и пошла в противоположную сторону. Но спустя некоторое время она услышала, что сестра медленно ее нагоняет. Она не обернулась и не остановилась, чтобы подождать; она знала наперед, что та ей скажет. И действительно, Шарлотта, как только поравнялась с ней, взяла ее под руку и сразу же начала:

— Ты позволишь мне, дорогая, сказать тебе что-то очень важное?

— Я знаю, что´ ты хочешь сказать, — ответила Гертруда. — Мистеру Брэнду очень тяжело.

— Как ты можешь обращаться с ним так, Гертруда? — спросила Шарлотта. И, поскольку Гертруда молчала, она добавила: — После всего, что он для тебя сделал!

— А что он для меня сделал?

— И ты еще спрашиваешь, Гертруда? Он так тебе помог. Ты сама мне это говорила, и не раз. Ты говорила, что он научил тебя бороться с твоими… твоими странностями. Говорила, что он научил тебя обуздывать твой нрав.

Гертруда несколько секунд молчала.

— А что, мой нрав был таким уж необузданным? — спросила она.

— Я ни в чем тебя не обвиняю, Гертруда, — сказала Шарлотта.

— Что же ты тогда делаешь? — спросила, усмехнувшись, младшая сестра.

— Я защищаю мистера Брэнда — пытаюсь напомнить тебе, чем ты ему обязана.

— Он может взять это все назад, — сказала с той же усмешкой Гертруда. — Он может взять назад все добродетели, которыми он меня наделил. Я хочу снова стать дурной.

Сестра, заставив ее остановиться, смотрела на нее в темноте с нежной укоризной.

— Если ты будешь говорить такие вещи, мне придется в это поверить, — сказала она. — Вспомни все, чем мы мистеру Брэнду обязаны. Вспомни, чего он от тебя всегда ждал. Вспомни, чем он был для всех нас. Как прекрасно он повлиял на Клиффорда.

— Он очень хороший, — сказала, глядя на сестру, Гертруда. — Я не сомневаюсь, что он очень хороший. Но он не должен настраивать меня против Феликса.

— Феликс хороший, — ответила Шарлотта мягко, но торопливо. — Феликс просто чудесный. Только он совсем другой. Мистер Брэнд нам гораздо ближе. Мне никогда не пришло бы в голову обратиться к Феликсу за помощью, за советом. Мистер Брэнд значит больше для нас, Гертруда.

— Он очень… очень хороший, — сказала Гертруда. — Для тебя он значит больше, гораздо больше… Шарлотта, — добавила она вдруг, — ты в него влюблена.

— Гертруда! — вскричала бедняжка Шарлотта, и сестра ее увидела, как та вспыхнула в темноте.

— Я хочу, чтобы он на тебе женился, — продолжала Гертруда, обнимая сестру.

Шарлотта вырвалась из ее объятий.

— Не смей этого никогда говорить! — вскричала она, чуть ли не задохнувшись.

— Ты не желаешь признаться в том, как он тебе нравится, а он не сознает, как ему нравишься ты.

— До чего это с твоей стороны жестоко! — прошептала Шарлотта Уэнтуорт.

Но сколь это ни было жестоко, Гертруда безжалостно продолжала:

— Нет, потому что я говорю правду; я хочу, чтобы он на тебе женился.

— Пожалуйста, никогда этого больше не говори.

— Я и ему это скажу, — заявила Гертруда.

— Гертруда, Гертруда, как ты можешь! — взмолилась ее сестра.

— Знай, если он снова заведет речь обо мне, я так ему и скажу: «Почему вы не женитесь на Шарлотте? Она в тысячу раз лучше меня».

— Ты в самом деле стала жестокой, ты в самом деле изменилась! — вскричала Шарлотта.

— Если ты этого не хочешь, ты легко можешь это предотвратить, — сказала Гертруда. — Удержи его от разговора со мной!

С этими словами Гертруда повернулась и ушла, прекрасно понимая, что она сейчас сделала, оценивая со всех сторон свой поступок и находя в нем вкус радости и живительное ощущение свободы.

Мистер Уэнтуорт был далек от истины, предположив, что Клиффорд без зазрения совести осыпает комплиментами свою блистательную кузину; молодой человек был более совестлив, чем это признавали за ним в его семье. Уж одно то, как откровенно он смущался, служило ручательством, что беспутная жизнь не по нему. Его университетские грешки возбудили в кругу его домашних ропот, докучавший ему примерно так же, как взломщику докучали бы скрипящие башмаки. Но, если взломщик упростил бы дело, сняв с себя chaussures,[43] Клиффорду казалось, что он выйдет кратчайшим путем к добрым отношениям с людьми — отношениям, позволившим бы не думать каждый раз, как к нему обращались, что ему читают мораль, — если распрощается со всеми честолюбивыми стремлениями стяжать лавры на поприще бесчинств. И в самом деле, честолюбивые стремления Клиффорда влились в весьма похвальное русло. Он видел себя в будущем снискавшим общее уважение и любовь мистером Уэнтуортом из Бостона, который в ходе естественного преуспеяния женится на своей хорошенькой кузине Лиззи Эктон, поселится в доме, обращенном широко раскинувшимся фасадом к общинному лугу, и будет разъезжать по сырым осенним дорогам в легком экипаже, запряженном парой прекрасно подобранных гнедых лошадок. Мечты Клиффорда о будущем были донельзя просты; в них неизменно присутствовали само собой разумеющееся супружество и вдвое увеличившееся по сравнению с нынешним число мчащих его рысью лошадиных ног. Он не просил еще руки своей кузины, но намерен был сделать это сразу же по окончании университета. Лиззи Эктон не сомневалась в его намерениях и хранила безмятежное спокойствие, твердо решив, что Клиффорд образумится. Брат ее, нежно любивший свою живую, смышленую, ловкую маленькую Лиззи, не считал нужным вмешиваться. Ему приятно было, что, следуя освященному веками обычаю, Клиффорд и его сестра вступят в брак; сам он не был женат, но, по счастью, не все же так глупы, как он. Любя также и Клиффорда, он несколько иначе — чего, надо сказать, слегка стыдился — смотрел на те провинности, которые повлекли за собой вынужденное удаление молодого человека из расположенного по соседству храма науки. Эктон повидал свет — так, во всяком случае, он говорил себе, — побывал в Китае и достаточно долго обретался в мужском обществе. Он знал, что есть существенное различие между хорошим молодым человеком и дурным молодым человеком, и поручился бы, что с Клиффордом все обстоит благополучно. Эктон придерживался мнения — хотя, признаться, не находил в себе мужества заявить об этом вслух, — что в молодости надо перебеситься главным образом потому, что это лучше всего, на его взгляд, предохраняло от излишних страхов: если бы мистер Уэнтуорт, Шарлотта и мистер Брэнд руководствовались этим мнением в истории с Клиффордом, они были бы намного счастливее, чего он, Эктон, от души им желал. Они приняли юношеские прегрешения Клиффорда слишком близко к сердцу; слишком серьезно с ним разговаривали, напугав мальчика и приведя его в растерянность. Спору нет, есть нерушимые нравственные правила, возбраняющие молодому человеку напиваться, играть в бильярд на деньги и поощрять в себе чувственные пристрастия; но кто бы стал опасаться, что бедняга Клиффорд взбунтуется против каких бы то ни было нерушимых правил? Эктону, однако, никогда не пришло бы в голову прочить в спасительницы заблудшему студенту баронессу. Он почел бы это орудие спасения излишне сложным. Феликс, напротив, исходил из убеждения, что чем женщина очаровательнее, тем многочисленнее — в буквальном смысле — ее непременные обязанности по отношению к обществу.