Октябрьская страна (The October Country), 1955 - Рэй Бредбери

Они ненавидели Александра Пейпа за эти блестящие имитации – и все же покатились от хохота. Продолжение не замедлило последовать.

– Теннесси Уильяме? Это что, тот самый, который написал слащавую деревенскую песенку "Вальс" [Песня в стиле кантри "Теннесси вальс" не имеет, естественно, никакого отношения к Теннесси Уильямсу. (Здесь и далее примеч. пер.)]?

– Быстро! – хором закричал народ. – Какой там у Гарви адрес?

– Да-а, – сказал мистер Гарви своей жене, – последнее время жизнь бьет ключом.

– А ведь это все ты, – ответила его жена. – Ты заметил, как они боятся пропустить хоть одно твое слово?

– Напряженность их внимания, – сказал мистер Гарви, – граничит с истерией. Они буквально взрываются от самых невинных моих замечаний. Странно. Ведь в конторе любая моя шутка словно натыкается на каменную стену. Вот сегодня, скажем, я и вообще не пытался шутить. Очевидно, во все, что я делаю или говорю, незаметно вплетается струйка подсознательного юмора. Очень приятно, что во мне это есть, раньше я даже не подозревал… Ага, вот и звонок. Начинается.

– Нужно извлечь Гарви из постели в четыре утра, – сообщил Александр Пейп. – Вот тогда он – действительно пальчики оближешь. Полное изнеможение плюс мораль fin de siecle ["Конец века" (фр.) – литература и искусство 1890-х; декадентство.] составляют изысканнейший салат.

Все дружно обиделись на Пейпа – ну почему именно он придумал наблюдать Гарви на рассвете? И все же конец октября был отмечен повышенным интересом к послеполуночному времени.

Собственное подсознание нашептывало мистеру Гарви, что он – премьера, открывающая театральный сезон, что дальнейший успех полностью зависит от устойчивости скуки, навеваемой им на зрителей. Купаясь во внимании гостей, он, однако, догадывался, с какой именно стати стекаются эти лемминги к его личному океану. По сути своей, в глубине, Гарви был на редкость блестящей личностью, однако вчистую лишенные какого-либо воображения родители втиснули его в прокрустово ложе привычного своего окружения. Далее он попал в еще худшую соковыжималку – Контора плюс Фирма плюс Жена. Конечный результат: человек, чьи потенциальные возможности превратились в бомбу замедленного действия, двадцать лет мирно тикавшую в мирной гостиной, Подавленное подсознание Гарви наполовину осознавало, что авангардисты в жизни не встречали никого, ему подобного – или, вернее, встречали миллионы таких, но никогда прежде не удосуживались подвергнуть одного из них исследованию.

Итог исследования: он стал первой знаменитостью сезона. Через месяц в этой роли может оказаться какой-нибудь абстракционист из Аллентауна, сменивший кисти на садовый распылитель ядохимикатов и кондитерские шприцы, разбрызгивающий с двенадцатифутовой стремянки малярную краску исключительно двух – синего и светло-серого – оттенков на холст, загрунтованный неровными слоями клея и кофейной гущи, чей творческий рост зависит от признания общественности. Или – чикагский жестянщик, творец мобилей, пятнадцати лет от роду, но уже умудренный всей мудростью веков.

Ушлое подсознание мистера Гарви прониклось еще большими подозрениями, когда он допустил колоссальную оплошность – прочитал номер излюбленного авангардистами журнала "Ньюклнэс".

– Вот, скажем, этот материал о Данте, – сказал Гарви. – Очень, очень любопытно. Особенно анализ пространственных метаморфоз, происходящих у подножия Antipurgatorio, и обсуждение Paradiso Terreste [Речь, вероятно, идет о второй и третьей частях "Божественной комедии" Данте.]. А пассаж, где обсуждаются песни XV-XV111 веков, так называемые "доктринальные кантос", просто великолепен.

Ну и как же реагировал на это "Странный септет"?

Они были ошеломлены – все, до единого.

В воздухе повис зябкий холодок.

Дальше – хуже. Выйдя из роли восхитительно заурядного недотепы, не имеющего за душой ни единой собственной мысли, жалкого раба машинной цивилизации, чья единственная мечта – чтобы все не хуже, чем у соседей, Гарви доводил их до бешенства своими соображениями по статье "Все ли еще экзистенциален экзистенциализм, или Крафт-Эббинг [Непереводимая игра слов. Искажена (что не отражается на произношении) фамилия немецкого психиатра Краффт-Эбинга, чем подчеркивается ее созвучие с английскими словами. В результате название статьи можно понять как "Все ли еще экзистенциален экзистенциализм, или это ремесло приходит в упадок?] ". И они ушли.

Им не нужны умственные рассуждения об алхимии и символике, преподносимые твоим писклявым голоском, увещевало Гарви его подсознание. Им нужен исключительно простой, старомодный белый хлеб с деревенским, домашнего приготовления, маслом, чтобы пережевывать затем в каком-нибудь полутемном баре, восклицая "как восхитительно!"

Гарви отступил на прежние позиции.

На следующий вечер он снова был таким же, как раньше, милейшим, драгоценнейшим, чистейшей воды – хоть на зуб пробуй – Гарви. Дейл Карнеги? Великий религиозный вождь! Харт Шаффнер и Маркс? Лучше любой Бонд-стрит. Новейшая Книга Месяца? Вот она, на столе. Вы читали когда-нибудь Элинор Глин?

"Странный септет" впал в почти истерический экстаз. Они согласились – не очень даже упираясь – посмотреть Мильтона Берля. Каждая шутка, каждое слово Берля вызывало у Гарви приступы неудержимого хохота. Соседи Гарви согласились записывать на видеомагнитофон дневные мыльные оперы, Гарви их ежевечерне смотрел, смотрел, не отрываясь от экрана, с истым, религиозным благоговением. "Странный септет" с таким же благоговением смотрел на Гарви, они изучали его лицо, анализировали его абсолютную преданность "Матушке Перкинс" и "Второй жене Джона".

Гарви хитрел прямо на глазах. Ты на вершине успеха, говорило ему внутреннее "я". Оставайся на вершине! Радуй свою аудиторию! Завтра… завтра поставь им пластинки "Двух Черных Ворон"! И осторожнее, осторожнее! Вот, скажем, Бонни Бейкер… да, вот именно! Они вздрогнут, не в силах поверить, что тебе и вправду нравится, как она поет. Ну а Гай Ломбарде? Верно, самое то!

Ты символизируешь серую, безликую толпу, не отставало Джорджево подсознание. Они приходят сюда, чтобы изучить ужасающую пошлость воображаемого Человека Толпы – которого они якобы ненавидят. Однако колодец со змеями их завораживает.

– Они тебя любят, – сказала Джорджу Гарви жена, угадавшая ход его мыслей.

– Несколько устрашающей любовью, – печально улыбнулся Гарви. – Я ночами не сплю – все пытаюсь понять, зачем они сюда приходят. Сам у себя я не вызываю ничего, кроме тоски и неприязни. Глупый, уныло-болтливый человечек. Ни одной свежей мысли в голове. И теперь выяснилось: мне нравится быть в обществе. Собственно говоря, мне всегда хотелось быть компанейским, только вот возможности не представлялось. Последние месяцы стали для меня сплошным праздником. Их интерес угасает. А я хочу сохранить его навсегда. Что же мне делать?