Колодец пророков - Юрий Козлов

— Но ведь есть информация, которую нельзя, невозможно подслушать, — возразил Илларионов-младший.

— Конечно, — согласился отец, — для ее передачи существует тень отца Гамлета.

Илларионов-младший до сих пор не знал, зачем он вдруг вернулся с полдороги и прихватил с собой в точку подслушивания почитающее людей за ничто зеркало.

За окном по-прежнему шумел ветер. Книжные — красного дерева — шкафы в коридоре жили особенной ночной жизнью, как-то странно вздыхали в такт ветру за окном, должно быть, вспоминая время, когда были живыми деревьями и шумели на ветру. Натертый паркет под ногами ничего не вспоминал, не скрипел, и Илларионов-младший встал за сервантом уже в другом, ведущем в кухню коридоре. Судьба определила ему отменную точку не только подслушивания, но и подглядывания. Одна застекленная створка серванта была приоткрыта, видимо, отец доставал рюмки, и происходящее на кухне, как в зеркале, отражалось в другой безупречно протертой створке, в которую Илларионов-младший и уставился из своего темного угла, как в экран телевизора.

Отец и генерал Толстой сидели за столом за почти уже пустой бутылкой коньяка.

— Я бы не обращался к тебе, — услышал Илларионов-младший совершенно трезвый голос генерала Толстого, — если бы мог обойтись своими силами. Но тебе известно, что сейчас я совершенно бессилен и за мной наблюдают со всех сторон. У меня нет действенной структуры. Я ничего не могу. У тебя есть. Ты можешь. Ты, как и я, знаешь, что времена поменяются. Я буду наверху, а ты внизу. Ты знаешь, что, если сейчас откажешься мне помочь, я…

— Сгноишь меня в ЦКБ, — закончил за него отец. — Через… — посмотрел на висящий над столом отрывной календарь, — двадцать девять лет. Кто он сейчас, говоришь? — разлил по рюмках остатки коньяка.

— Да никто, — усмехнулся генерал Толстой, — всего лишь завотделом в каком-то крайкоме. Карты мертвых и текст из сейфа Хозяина не могут ошибаться…

— Но они ошибались, — перебил отец, — и проливалась невинная кровь.

— Тебе ли, — усмехнулся генерал Толстой, — лить по ней слезы?

— Не мне. — Отец поднял рюмку. В неярком свете бронзовой под пергаментным абажуром лампы рюмка казалась наполненной не коньяком, а золотом. — Лить в глотку коньяк неизмеримо приятнее.

— Генерал, — тихо произнес Толстой, не поднимая ответно рюмки, — ты должен это сделать. Они включили часы. У нас есть шанс перевести стрелки на их часах на семнадцать лет назад! За семнадцать лет…

— Хочешь, скажу, почему ты всегда проигрываешь? — спросил отец. — Ты палишь из пушек по воробьям, не поднимаешься в пасьянсах выше шестерок.

— Это не шестерка, генерал, — побагровел Толстой, — а если и шестерка, то та, которая успешно сыграет против всех четырех тузов! У нас мало времени!

— Вот как? — удивился отец.

— До первого октября, — уточнил генерал Толстой упавшим голосом.

— Ну да, первого октября Хозяин отрывается от Сатурна, — сказал отец, — ты не сможешь больше получать информацию. Значит, ты уже работал по этому парню из крайкома. И у тебя не получилось. Он под защитой?

— Думаю, что да, — залпом, как водку, выпил коньяк генерал Толстой. — Я не сумел его взять. Ты — сумеешь. Ты сейчас сильнее меня. Да, первого октября Хозяин отрывается от Сатурна. Но ты забыл про карты Руби — карты мертвых, генерал. Хозяин сказал, что хоть и отрывается, все равно пока не прощается. Он спрашивал про тебя, генерал. Он просил напомнить, — генерал Толстой почти шептал, но Илларионов-младший в своей точке подслушивания слышал каждое слово, как будто генерал кричал ему в ухо, — про… «Технологию-36». — Отец вздрогнул. — Он сказал, — продолжил генерал Толстой, — чтобы ты не беспокоился, он взял вину на себя. Он сказал, генерал, что «Технология-36» потянула сильно, поэтому он так скоро отрывается от радуги земного притяжения. Он ни о чем тебя не просил, генерал. Он просто сказал, что «Технология-36» потянула сильно. Кстати, что это такое, генерал?

— То, что не получилось у тебя. — Отец медленно, как будто ему было сто лет, встал, отбросив на пол кухни необычайно четкую, почти рельефную тень, добрался до высокого резного шкафчика, где хранилось спиртное, взял новую бутылку коньяка. Илларионов-младший вдруг с изумлением констатировал, что отец легко, как через лужу, переступил через собственную тень. Но в следующее мгновение он понял, что это вмешалось зеркало, которое он зачем-то держал в руках. Зеркало решило тоже поучаствовать в ночной игре теней и света.

— В тридцать шестом году, — с готовностью подставил рюмку генерал Толстой, — я служил младшим оперуполномоченным в Кыштымском райотделе НКВД. Я готов допустить, что в тот год применялись самые разные технологии, но не думаю, что он имел в виду такую чепуху, как ссылки без суда, пытки без причин или расстрелы без следствия.

До сего дня Илларионов-младший не видел отца пьяным. Он и сейчас был не то чтобы пьяным, но каким-то безжизненным, обессилевшим, как если бы не воздух, а свинец давил ему на плечи, пригибал к земле. Илларионов-младший вдруг вспомнил, что Сатурн — это олицетворение свинца в алхимии. Похоже, неведомый Хозяин, отрываясь от Сатурна, перекладывал весь свинец на плечи отца.

Отец и генерал Толстой выпили по полной рюмке не чокаясь и не закусывая.

— Ты сделаешь, — удовлетворенно констатировал генерал Толстой. — Ты бы видел этого парня, — продолжил изрядно повеселевшим голосом, — у него прямо на лбу клеймо. Я не представляю, как он поднялся до завотделом крайкома.

— Нет, — вздохнул отец.

— Почему? — совсем другим голосом спросил генерал Толстой. Еще мгновение назад добродушное и пьяненькое его лицо как будто подернулось серым остывшим пеплом. Из-под мнимо остывшего пепла, как непрогоревшие угли, сверкнули глаза. Илларионов-младший был готов поклясться, что это не были глаза человека.

— Потому что они… не хотят, — с трудом расправляя плечи под свинцом, ответил отец. — Нет на то их воли, хоть застрелись.

— Они — стадо, — с глубочайшим отвращением произнес генерал Толстой, снова наполнил рюмки. И вдруг, закрыв глаза, продекламировал:

— У плотницкого Господа престолаНе государыня сидела с офицером,А Божья Матерь гладью вышивалаИ вдаль очами скорбными смотрела,Но сухими.И Михаил-архангел перед нею,На меч опершись острый, как на посох, стоялИ на плечах не золотые эполеты,но ледяные крыльяТрепетали грозно.«Россия, Мишенька?Такой страны не знаю.Они же вновь разрушилиДержаву им Богом данную.И Божье имя устами грязными без устали поганят.И на строительстве церквей цемент воруют.Кровавыми руками свечки держат на Пасху Божью,Без радости шепча:«Христос воскресе…»И стариков своих, и деток на погибельОбманом из квартир повыгоняли.И патриарх у них не тех благословляет.И больно уж они на деньги, Миша, падки,Да только смысла их не понимают.У них что рубль, что доллар — все сребреник…Как, говоришь, их звали?Русские?Не знаю таких людей.Они бандитов возвели на трон и им исправно служат.Забыв, что вовсе не бандиты на кресте грехи их искупали.Ступай же, Миша, с Богом.Передай им, что они свободныОтныне от всего — от Бога и от веры.И от меня.Но толькоНе от тебя — твоих мечей и крыльев острых.Иного не дано.Не я — они сказали.Ступай.И делай, Миша, с нимиЧто захочешь…

— Где-то это уже было, — потер руками виски отец.

— Было, — ответил генерал Толстой. — В девятьсот семнадцатом. Пока еще стишок в архиве на Лубянке. Опубликуют в конце восьмидесятых. Это, так сказать, моя импровизация на тему грядущего. О том времени, которое ты хочешь приблизить. Эх, — махнул рукой, — если б я сочинял стихи и писал прозу! Что там какой-то Роберт Рождественский. Или… — Вдруг помрачнел. — Евтушенко. Я жду твоего слова, генерал.

— Ты его знаешь, генерал, — вздохнул отец.

— Хочешь уподобиться Божьей Матери из моего стихотворения? — подмигнул генерал Толстой. — Но почему? Ты ведь знаешь, что возможна и вторая попытка.

— Возможна и третья, — сказал отец, — если в Цинциннати и Чарльстоне расшифруют тексты внутри текстов.

— Зачем эти древние чудаки писали сто раз по одной и той же кожаной странице разными чернилами? — спросил генерал Толстой. — Как ты думаешь, зачем они это делали?

— Чтобы исследователи, как на батискафе, спускались вглубь, — объяснил отец. — Но смысл там открывается только в том случае, если слова определенным образом налагаются друг на друга. Тогда возникает так называемый светящийся текст. Он и есть истинный.