Загадка старого клоуна - Всеволод Нестайко

Но вдруг я увидел милиционера, который направлялся прямо к нам, к нашей скамейке. Рыжего, высокого, усатого милиционера.

Не успел я и рта раскрыть, как милиционер был уже возле нас. Козырнул и, обращаясь к лесовику, вежливо произнес:

– Здравия желаю! Извините, случилось что-то?

– Нет-нет, товарищ старшина, всё в порядке, – успокоил его лесовик.

– А я уже подумал… Вы же, Елисей Петрович, никогда днём с дерева не спускаетесь.

– Да есть у нас одно дело…

– A-а, в таком случае извините. Извините, что вмешался. До свидания! – милиционер опять козырнул и ушёл.

– Старшина Лепешко, – объяснил Елисей Петрович, – часто ночью дежурит. Мы с ним беседуем. Он очень любит сказки. Сам пробует писать для детей… рассказы о природе. Хороший человек.

И я почему-то даже не удивился, что никто Елисея Петровича не видит, а старшина Лепешко, который любит сказки и сам пишет для детей, видит его и дружит с ним. И подошёл проверить, не обижает ли кто лесовика-инспектора.

Всё было так, как и должно быть.

– Елисей Петрович, – сказал Чак, – так вы нам поможете?

– Обязательно. Если, конечно, вы не навредили живой природе, не обидели никого из моих подопечных. Сейчас… Посмотрим в мою жалобную книгу.

Лесовик достал из кармана пиджака толстую записную книжку в красном переплёте и начал листать её.

– Да нет, нет, – улыбнулся Чак. – Нет нас там.

– Сейчас проверим… Извините, такой порядок.

Пока он листал записную книжку, я взглянул на книгу, которую он читал на дереве, а теперь держал под мышкой. «Остап Вишня. Улыбки», – прочитал я на корешке.

«Вот это да! Надо же!» – подумал я.

Это был любимый писатель – и мой, и особенно моего деда Грицька. Дед Грицько вообще считал Остапа Вишню одним из лучших в мире писателей. После Шевченко и Гоголя, конечно.

– Нет, – сказал лесовик, закрывая записную книжку. – Всё в порядке.

В это время на плечо ему сел воробей и зачирикал на ухо.

– Ну вот! Видите! – сказал лесовик, вынул авторучку, раскрыл записную книжку и что-то записал. – Третьеклассник Вася Лисичко опять стрелял из рогатки по воробьям. Не нравится мне это!

Воробей вспорхнул и улетел.

Елисей Петрович, сдвинув на лоб очки, озабоченно посмотрел сначала на Чака, потом на меня:

– Так, значит, во времена Богдана Хмельницкого хотите? В тысяча шестьсот сорок восьмой год?

– Да-да, – кивнул Чак.

И тут неожиданно для самого себя я сказал:

– А может, сначала…

– Что? – наклонив голову к плечу, внимательно взглянул на меня Елисей Петрович.

– Ну, может… – я посмотрел на Чака, – может, сначала выполним желание старого Хихини? А?

– А-а… – Чак улыбнулся. – Ну что ж… Молодец, что не забыл – и, обращаясь к лесовику, сказал:

– Если можно, сначала в тысяча восемьсот пятьдесят девятый. На Приорку, примерно в средине августа. К дому Пашковской.

– Ну, ясно, – понимающе кивнул лесовик. – Только, думаю, надо вам сначала туда подъехать, а тогда уже… Потому что ни трамваев, ни троллейбусов не будет и добираться вам до Приорки придётся долго. Да и найти дом Пашковской будет нелегко.

– Верно, – сказал Чак.

И мы поехали на Вышгородскую, 5 (это адрес на Приорке). Сели возле цирка на трамвай, доехали до Лукьяновки, а там пересели на восемнадцатый троллейбус. Проехали под мостом, где улица Фрунзе переходит в Вышгородскую, и вышли возле кинотеатра «Кадр».

Елисей Петрович мог, конечно, просто перенестись, но он ехал вместе с нами.

В транспорте он скорчившись лежал на перилах под потолком и читал Остапа Вишню. И хохотал, просто заливался. Но никто из пассажиров не видел его и не слышал этого хохота. А я смотрел на него и тоже улыбался. Некоторые пассажиры удивлённо поглядывали на меня и пожимали плечами: что это, мол, за глупый парень – смотрит на потолок и улыбается.

Выйдя из троллейбуса, мы перешли на другую сторону улицы.

– Вот! – сказал Чак, остановившись у небольшого домика с тремя выходящими на улицу окнами и деревянным крылечком, к которому с тротуара вели несколько ступенек.

Торец домика занимала мемориальная доска в виде каменной глыбы с барельефом Шевченко и надписью, в которой сказано, что в этом доме в августе 1859 года жил великий сын украинского народа, поэт, художник, пророк Тарас Григорьевич Шевченко.

От того, что я вдруг осознал, что через какое-то мгновенье перенесусь более чем на столетие назад и, может, даже увижу живого Тараса Шевченко, у меня перехватило дыхание.

– Ну, а теперь скажите, какова цель вашего путешествия? – спросил Елисей Петрович.

Чак кивнул мне: говори, мол, ты. И я рассказал о старом Хихине и его желании – рассказать дядьку Миколе, что исполнились слова Тараса Шевченко, что народ стал свободным.

– Ясно! – качнул головой Елисей Петрович. – Опишите вашего Хихиню, дайте мне его словесный портрет, как говорит мой друг старшина Лепешко.

Я описал как мог.

– Годится! Внешность выразительная. А ну-ка, поищем его, а вместе с ним и дядька Миколу.

Елисей Петрович достал из кармана какую-то штуковину с окуляром, похожую на детский калейдоскоп.

– Времявизор! – сказал он, перехватив мой вопрошающий взгляд. – Воображаемый. Наверное, хочешь посмотреть? Но я не дам. Потому что все равно ничего не увидишь. Только мы, воображаемые, можем им пользоваться.

– Пожалуйста, я ничего, – покраснел я. (Мне действительно очень захотелось посмотреть. И как он догадался?)

– Тысяча, значит, восемьсот пятьдесят девятый… август… – Елисей Петрович покрутил окуляр и приложил его к глазу. – Та-ак! Хихиня, значит. Губастый, носатый, значит… лет тринадцати… Та-ак! О! Есть! Такой, как вы говорили… Он!

– А… Шевченко там есть? – с надеждой спросил я.

– Нет… Почему-то пока не вижу…

– Эх! – вздохнул я.

Елисей Петрович развел руками – что ж, мол, поделаешь, я не виноват.

– Ну а теперь давайте! – он кивнул Чаку. – Вы меня придумали, сфантазировали, теперь слушайтесь! Напрягите всё своё воображение! И ты, Стёпа, тоже… Пять, четыре, три, два, один! Поехали!

Бомм!

…Когда я пришёл в себя, то увидел, что железнодорожный мост, под которым мы только что проезжали, исчез, и троллейбусы исчезли, и большой дом с кинотеатром «Кадр» тоже исчез, и исчезла каменная мемориальная глыба с барельефом Шевченко. Но сам домик остался. Только уже с двумя крылечками – не только справа, но и слева. И за этим домиком в глубине двора стоял ещё один дом, с мезонином. Вокруг рос большой сад, а за ним вверх, на самую гору тянулась дубово-липовая роща.

– Ну, идём. Здесь недалеко, – сказал Елисей Петрович. И мы пошли, а точнее, полетели по старинной Приорке, которая называлась так потому, что здесь находилась когда-то дача доминиканского приора, настоятеля Николаевского католического монастыря на Подоле. Во времена Шевченко этой дачи уже не было, а были только хаты известных всему Киеву садоводов и огородников.

Мы пролетели несколько хат и вдруг услышали крики и ругань.

На крыльце добротной хаты стоял мордастый толстяк с маленькими свиными глазками в отороченном меховой опушкой кафтане.

А у ворот бедно одетый худой мужичок в латанной-перелатанной свите держал за плечо такого же оборванного губастого мальчика лет тринадцати. Я сразу понял, что это дядько Микола и маленький Хихиня.

– Что же вы сироту обижаете, креста на вас нет! – выкрикивал дядько Микола. – Парнишка три дня с утра до ночи яблоки вам собирал, а вы ему и гроша не заплатили. А?

– Иди, иди! Голь перекатная! Выговаривать он мне ещё будет! Твой сирота больше яблок съел, чем собрал. Отец в Сибири гниёт, и сынок туда же дорожку протаптывает. А ну, прочь отсюда!

– Да сколько же этих яблок натощак без хлеба съешь! Да вы же ни кусочка не дали, а обещали кормить ребёнка.

– Ещё и хлеба вам, арестанты! Думаешь, если не крепостной, то уже и казак? Ишь расхрабрился! А ну вон, нищета, не то сейчас пса спущу!

– Эх! Не умею я сказать! Эх! – дядько Микола махнул рукой с досады. – Жаль, уехал вчера Тарас Григорьевич. Он бы тебе сказал! Он бы…

– Что? Угрожаешь? Тоже на каторгу захотел? А ну, Бровко, ату их! Ату! – свистнул толстяк.

«Значит, нет уже Шевченко… Не увижу я его…» – мелькнуло у меня в голове.

Спущенный с цепи огромный пёс, захлёбываясь лаем, бросился к воротам.

Ещё мгновение, и…

Но тут Елисей Петрович что-то тихо сказал.

И разъярённый пёс, как будто натолкнувшись на невидимую преграду, мгновенно ударил с разгона всеми лапами о землю и стал как вкопанный.

Потом наклонил голову, оскалившись, как будто улыбнулся, и завилял хвостом.

– Вот видишь, твой пёс добрее тебя! – сказал дядько Микола.

Толстяка аж перекосило от удивления.

– Идёмте, дядько, идёмте! – потянул Хихиня за рукав дядьку Миколу. – Ну его!

Дядько Микола беспомощно махнул рукой, и они ушли.

Я с благодарностью посмотрел на Елисея Петровича.

Дядько Микола шёл молча и только кряхтел с досады.