Евгений Онегин (с комментариями Ю. М. Лотмана) - Александр Сергеевич Пушкин

тощей и косматой

Сидит форейтор бородатый,

Сбежалась челядь у ворот

Прощаться с барами. И вот

Уселись, и возок почтенный,

Скользя, ползёт за ворота.

«Простите, мирные места!

Прости, приют уединенный!

Увижу ль вас?..» И слёз ручей

У Тани льётся из очей.

XXXIII

Когда благому просвещенью

Отдвинем более границ,

Со временем (по расчисленью

Философических таблиц,

Лет чрез пятьсот) дороги, верно,

У нас изменятся безмерно:

Шоссе Россию здесь и тут,

Соединив, пересекут.

Мосты чугунные чрез воды

Шагнут широкою дугой,

Раздвинем горы, под водой

Пророем дерзостные своды,

И заведёт крещёный мир

На каждой станции трактир.

XXXIV

Теперь у нас дороги плохи42,

Мосты забытые гниют,

На станциях клопы да блохи

Заснуть минуты не дают;

Трактиров нет. В избе холодной

Высокопарный, но голодный

Для виду прейскурант висит

И тщетный дразнит аппетит,

Меж тем как сельские циклопы

Перед медлительным огнём

Российским лечат молотком

Изделье лёгкое Европы,

Благословляя колеи

И рвы отеческой земли.

XXXV

Зато зимы порой холодной

Езда приятна и легка.

Как стих без мысли в песне модной —

Дорога зимняя гладка.

Автомедоны наши бойки,

Неутомимы наши тройки,

И вёрсты, теша праздный взор,

В глазах мелькают как забор43.

К несчастью, Ларина тащилась,

Боясь прогонов дорогих,

Не на почтовых, на своих,

И наша дева насладилась

Дорожной скукою вполне:

Семь суток ехали оне.

XXXVI

Но вот уж близко. Перед ними

Уж белокаменной Москвы,

Как жар, крестами золотыми

Горят старинные главы.

Ах, братцы! как я был доволен,

Когда церквей и колоколен,

Садов, чертогов полукруг

Открылся предо мною вдруг!

Как часто в горестной разлуке,

В моей блуждающей судьбе,

Москва, я думал о тебе!

Москва… как много в этом звуке

Для сердца русского слилось!

Как много в нём отозвалось!

XXXVII

Вот, окружён своей дубравой,

Петровский замок. Мрачно он

Недавнею гордится славой.

Напрасно ждал Наполеон,

Последним счастьем упоенный,

Москвы коленопреклоненной

С ключами старого Кремля:

Нет, не пошла Москва моя

К нему с повинной головою.

Не праздник, не приёмный дар,

Она готовила пожар

Нетерпеливому герою.

Отселе, в думу погружён,

Глядел на грозный пламень он.

XXXVIII

Прощай, свидетель падшей славы,

Петровский замок. Ну! не стой,

Пошёл! Уже столпы заставы

Белеют; вот уж по Тверской

Возок несётся чрез ухабы.

Мелькают мимо будки, бабы,

Мальчишки, лавки, фонари,

Дворцы, сады, монастыри,

Бухарцы, сани, огороды,

Купцы, лачужки, мужики,

Бульвары, башни, казаки,

Аптеки, магазины моды,

Балконы, львы на воротах

И стаи галок на крестах.

XXXIX. XL

В сей утомительной прогулке

Проходит час-другой, и вот

У Харитонья в переулке

Возок пред домом у ворот

Остановился. К старой тётке,

Четвёртый год больной в чахотке,

Они приехали теперь.

Им настежь отворяет дверь,

В очках, в изорванном кафтане,

С чулком в руке, седой калмык.

Встречает их в гостиной крик

Княжны, простёртой на диване.

Старушки с плачем обнялись,

И восклицанья полились.

XLI

— Княжна, mon ange!

— «Pachette!»[26] — Алина! —

«Кто б мог подумать? Как давно!

Надолго ль? — Милая! Кузина!

Садись — как это мудрено!

Ей-богу, сцена из романа…»

— А это дочь моя, Татьяна. —

«Ах, Таня! подойди ко мне —

Как будто брежу я во сне…

Кузина, помнишь Грандисона?»

— Как, Грандисон?.. а, Грандисон!

Да, помню, помню. Где же он? —

«В Москве, живёт у Симеона;

Меня в сочельник навестил;

Недавно сына он женил.

XLII

А тот… но после всё расскажем,

Не правда ль? Всей её родне

Мы Таню завтра же покажем.

Жаль, разъезжать нет мочи мне;

Едва, едва таскаю ноги.

Но вы замучены с дороги;

Пойдёмте вместе отдохнуть…

Ох, силы нет… устала грудь…

Мне тяжела теперь и радость,

Не только грусть… душа моя,

Уж никуда не годна я…

Под старость жизнь такая гадость…»

И тут, совсем утомлена,

В слезах раскашлялась она.

XLIII

Больной и ласки и веселье

Татьяну трогают; но ей

Нехорошо на новоселье,

Привыкшей к горнице своей.

Под занавескою шелковой

Не спится ей в постеле новой,

И ранний звон колоколов,

Предтеча утренних трудов,

Её с постели подымает.

Садится Таня у окна.

Редеет сумрак; но она

Своих полей не различает:

Пред нею незнакомый двор,

Конюшня, кухня и забор.

XLIV

И вот: по родственным обедам

Развозят Таню каждый день

Представить бабушкам и дедам

Её рассеянную лень.

Родне, прибывшей издалеча,

Повсюду ласковая встреча,

И восклицанья, и хлеб-соль.

«Как Таня выросла! Давно ль

Я, кажется, тебя крестила?

А я так на руки брала!

А я так за уши драла!

А я так пряником кормила!»

И хором бабушки твердят:

«Как наши годы-то летят!»

XLV

Но в них не видно перемены;

Всё в них на старый образец:

У тётушки княжны Елены

Всё тот же тюлевый чепец;

Всё белится Лукерья Львовна,

Всё то же лжёт Любовь Петровна,

Иван Петрович так же глуп,

Семён Петрович так же скуп,

У Пелагеи Николавны

Всё тот же друг мосье Финмуш,

И тот же шпиц, и тот же муж;

А он, всё клуба член исправный,

Всё так же смирен, так же глух

И так же ест