КОРАБЛЬ МЕРТВЫХ - Бруно Травен

У шкипера не было иного выхода. Выплата жалованья и расчет производились в гавани. Там шкипер не мог выбросить за борт человека, требующего свои сверхурочные. Портовые власти могли бы заметить это и наложили бы на шкипера штраф за засорение гавани. Властям этим было безразлично, что бы он ни сделал с матросом в открытом море, они следили только за чистотой воды в гавани. Если бы шкипер просто прогнал матроса с корабля, то матрос пошел бы в полицию или к консулу или в какой-нибудь союз моряков и шкиперу пришлось бы уплатить ему за сверхурочную работу. Во избежание этого человека запирали в «каюту ужасов».

Когда корабль выходил в открытое море, шкипер спускался вниз, чтобы выпустить узника, потому что здесь он был уже неопасен. Но крысы не соглашались его отдать, они уже приступили к своему делу, и множество пар ожидало своей очереди. Ведь представлялся такой удобный случай отпраздновать блестящую свадьбу с редкостным пиршеством. Шкипер, которому матрос был нужен для работы на корабле, вступал с крысами в борьбу. Но силы были слишком неравны, и шкиперу приходилось в конце концов бежать из каюты, спасая свою собственную жизнь. Позвать кого-нибудь на помощь он не решался, так как при этом все обнаружилось бы и ему пришлось бы в другой раз платить за сверхурочные.

С тех пор как я побывал на «Иорикке», я уже не верю больше в душераздирающие истории о кораблях с невольниками. В такой тесноте, как мы, невольники, наверное, не жили. Так тяжело, как нам, им никогда не приходилось работать. Никогда они не были так голодны и так утомлены, как мы. Невольники были товаром, за который платили деньги, и притом большие деньги. Этот товар приходилось беречь. За истощенных, заморенных и переутомленных невольников никто не возместил бы даже расходов по перевозке, не говоря уже о каких-нибудь барышах.

Но моряки - не невольники, за которых уплачены деньги. Они не застрахованы, как ценный товар. Моряки - свободные люди. Свободные, голодные, усталые, безработные, они вынуждены выполнять все, что от них требуют, работать до полного изнеможения. А потом их вышвыривают за борт, потому что на них уже не стоит тратить корма. Даже и теперь еще есть корабли, принадлежащие цивилизованным народам, на которых моряки подвергаются телесному наказанию, если отказываются исполнять работу по двум вахтам сряду и еще за половину третьей вахты, потому что владелец корабля платит такое ничтожное жалованье, что экипаж никогда не добирает трети людей.

Матрос должен есть то, что ему дают, хотя бы повар был вчерашний портной, так как не удалось заманить настоящего повара, хотя бы шкипер так экономил на пайках, что команда ни разу не наедалась бы досыта.

Есть много всяких историй о кораблях и матросах. Но стоит только повнимательнее приглядеться к этим кораблям, чтобы сразу увидеть, что это увеселительные корабли, катающие праздничную публику, и что матросы на них - опереточные певцы, заботящиеся о красоте своих рук и лелеющие свою любовную тоску.

XXVI

С находившимися в кубрике сонными людьми я обменялся всего-навсего несколькими словами. Когда они указали мне койку и сообщили, что здесь не полагается ни одеял, ни матрацев, разговор прекратился сам собой.

Я слышал над собой лязг и грохот цепей, дребезжащую стукотню якоря, ударяющегося о стенку борта, шум дизелей, возню и суету команды, брань, - словом, все, что необходимо для того, чтобы вывести корабль из гавани. Такой же концерт сопровождает корабль, когда он входит в гавань.

Эта суматоха всегда раздражает меня и приводит в плохое настроение. Я чувствую себя хорошо только тогда, когда корабль плывет в открытом море. Все равно - выходит ли он или возвращается в гавань. Но когда я на корабле, я хочу быть в открытом море. Корабль в гавани - не корабль, а ящик, который либо нагружают, либо разгружают. В гавани и чувствуешь себя не моряком, а поденщиком. Самая грязная работа делается в гавани, и часто приходится работать так, как работают на фабрике, а не на корабле.

Пока я слышал всю эту возню и команду, я не покидал кубрика. К работе не стоит подходить слишком близко, иначе тебя сейчас же возьмут в оборот.

–Эй, помоги-ка, земляк!

Мне и в голову не приходило идти туда. Зачем? Ведь мне не заплатят за это. В каждой конторе и на каждой фабрике висят плакаты: «Do more» (Работай больше). Разъяснение этого лозунга дается совершенно бесплатно в записке, которую кладут на рабочий стол. «Работай больше! Потому что, если сегодня ты сделаешь больше, чем от тебя требуется, и не получишь вознаграждения за эту лишнюю работу, то когда-нибудь тебе все-таки уплатят за то, что ты выработал сверх нормы».

Никому еще не удавалось поймать меня на эту удочку. Поэтому-то я и не сделался генеральным директором Pacific Railway and Steam ship C° Inc. Как часто приходится читать в воскресных газетах, журналах и мемуарах счастливцев, что, благодаря этой добровольной переработке, честолюбию, усердию и желанию достигнуть когда-нибудь высшего положения, простые рабочие нередко становились генеральными директорами и миллиардерами и что каждому, кто добросовестно последует этому рецепту, открыт путь к директорству и миллиардам. Но ведь во всей Америке не найдется столько вакантных директорских мест и постов для миллиардеров. И вот в течение тридцати лет я буду работать все больше и больше без всякой платы за этот нечеловеческий труд, чтобы только заслужить место генерального директора. И когда, по прошествии этих тридцати лет, я при случае спрошу: «Ну как же обстоит дело с местом генерального директора, оно еще не освободилось?» - то мне ответят: «К сожалению, еще нет, но вы у нас на примете; поработайте еще некоторое время как можно усерднее, мы вас не потеряем из виду».

Прежде говорили: «Каждый из моих солдат носит в своем ранце маршальский жезл». Теперь же говорят: «Каждый из наших рабочих и служащих может стать генеральным директором». Еще будучи мальчиком, я продавал газеты и чистил сапоги и в одиннадцать лет уже зарабатывал себе на жизнь, но до сих пор я не стал ни генеральным директором, ни миллиардером; по-видимому, сапоги, которые миллиардеры чистили в детстве, и газеты, которые они продавали, сильно отличались от тех, с которых я начал свою жизненную карьеру.

Ночью, когда стоишь на вахте и кругом все тихо, в голову лезут всякие забавные мысли. Так, например, я представляю себе: что бы произошло, если бы все солдаты Наполеона внезапно извлекли из своих ранцев маршальские жезлы. Кто стал бы накаливать тогда заклепки для мортир? Вновь испеченные генеральные директора, конечно. Кто же иначе? Ведь никого бы другого не осталось для этой работы, а мортиры должны быть изготовлены, и сражение должно состояться, потому что иначе не нужны ни генеральные директора, ни маршалы. Вера наполняет золотом пустые мешки, сыновей плотников обращает в богов и артиллерийских лейтенантов в императоров, имена которых озаряют тысячелетия. Зажги в людях веру - и они прогонят своего бога на небо, а тебя посадят на его трон. Вера сдвигает горы, а неверие разбивает цепи рабства.

Когда грохот наконец утих, и я увидел, что матросы слоняются без дела, я оставил кубрик и вышел на палубу. В тот же миг ко мне подошел карманник, который отрекомендовался вторым инженером, и сказал на своем невыразимо смешном английском языке:

–Шкипер требует вас к себе. Пойдемте.

Обращение «Пойдемте!» в девятнадцати из двадцати случаев служит вступлением к другой фразе: «Мы оставим вас здесь на довольно продолжительное время».

Если бы в данном случае вторая фраза и не была произнесена, ее последствия все равно уже были предрешены. «Иорикка» неслась, как олицетворенная гроза, по открытому морю. Лоцман покинул ее, и вахту принял первый офицер.

Шкипер был еще совсем молодой человек, очень упитанный, со здоровым, розовым, гладко выбритым лицом. У него были водянисто-голубые глаза, а его каштановые волосы отливали бронзой. Одет он был изумительно хорошо, его костюм был верхом элегантности. Тона костюма и галстука, носков и изящных полуботинок были подобраны с величайшим вкусом. По виду никто бы не принял его за капитана не только маленького грузового парохода, но и большого пассажирского судна. Глядя на него, нельзя было подумать, что он способен провести корабль хотя бы от одного открытого рейда к другому, не причалив при этом на другой стороне земной поверхности. Он говорил на отличном английском языке, на таком языке, который можно изучить в хорошей школе, в стране, не говорящей по-английски. Он очень заботливо подбирал слова, что производило такое впечатление, как будто он ловко и очень быстро выбирал именно те слова, которые мог произнести безошибочно. И для того, чтобы это вышло удачно, он делал в разговоре паузы, причем имел вид заправского мыслителя. В контрасте между шкипером и вторым инженером, который тоже числился офицером, не было ничего смешного, этот контраст был так потрясающ, что если бы у меня когда-либо возникло сомнение относительно того, куда я попал, этот контраст сказал бы мне все.