В рассветный час - Александра Бруштейн

Амдурский бережно снимает с колен свою удивительную шляпу и перекладывает ее на стоящий рядом стул:

— Ну, что с ней делать, с этой государствой? Надо на нее тоже наплевать, ничего от нее не ждать, а самим сложиться, кто сколько может, и открыть свои больницы, приюты, богадельни, школы…

Я хлопаю в ладоши:

— Очень хорошо!

— Да, хорошо, но трудно как! — Амдурский горестно качает головой. — Каждый человек платит, сколько может, в благотворительные общества: один платит аж двенадцать рублей в год, другой платит по десять копеек в месяц. И с этих денег мы имеем два госпиталя, — ваш папаша, дай бог ему здоровья, работает в обоих и денег за это не берет. Имеем богадельню, — ваш дедушка там попечитель, тоже задарма много работает! Имеем «дешевую столовую», — за несколько копеек дают там бедняку тарелку супу с хлебом, кашу. Имеем приюты, имеем школы, только, ох, мало школ!.. Все — на эти деньги, что люди платят в благотворительные общества! Но нужно же, чтоб кто-нибудь обходил жертвователей и собирал с них взносы, — нет? Ну, так вот: я — такой сборщик! Я, Амдурский! И сколько нас таких — это же просто не сосчитать: ведь у русских — свои благотворительные общества, у поляков — свои, у немцев — свои…

Я, Шашенька, — продолжает Амдурский, — не стремляюсь к богатству, пусть оно пропадет! Но я стремляюсь делать хорошее дело. Я получаю за свою работу несколько рублей в месяц — и живу на это с женой, с детьми. Мой средний сын Рувим скоро уже будет наборщиком — он учится в типографии. Живем себе, и хлеба хватает… почти хватает… — поправляется он. — Если посмотреть на меня вот так, не подумавши, конечно, у меня просто райская жизня! Целый день я на воздухе — гуляю из дома в дом. Люди меня — не буду грешить! — уважают ужасно. Я прихожу в дома, и везде говорят: «А, это Амдурский!» Правда, в иных домах это говорят зеленым голосом: «А, это Амдурский. Подумайте, он еще не околел, старая кляча!»

Амдурский умолкает. Я понимаю, что он уже исчерпал передо мной перечень всех радостей, какими дарит его «райская жизня»: целый день на воздухе, люди уважают. Хотя, правда, иные выражают это уважение «зеленым голосом»…

— А что у вас в жизни плохо, господин Амдурский?

— Что у меня в жизни плохо? — переспрашивает он. — Например, ноги… Прежде они не уставали, теперь устают. А ходить… ой, сколько Амдурскому надо ходить! Банкир Шамбедал, например, — ловите его с его взносом на благотворительность! — То его нет дома, то у него дома голова болит, то он, извините, ванну принимает… Он, правда, дает на приют ба-а-альшие деньги — шесть рублей в год! — Амдурский даже присвистывает от уважения к этой сумме. — Но вот сколько раз я его просил: «Господин Шамбедал! Имейте жалость к человеку: уплатите сразу хоть за три месяца — один рубль пятьдесят копеек, — чтоб мне не бегать за вашим полтинником каждый месяц!..»

— А он не согласился?

— У-у-у! Он такой шум поднял, — я думал, он пупок сорвет от крика! «Вы мне надоели! Вы не понимаете, что такое деньги!» Я ему говорю: «Господин Шамбедал! Не тот понимает, что такое деньги, у кого их много, а вот именно тот, у кого их вовсе нету… И, господин Шамбедал, я же не на себя прошу! Это же на приют! Это для сироток!» Так знаете, что он мне ответил, этот грубиян? Он мне ответил: «Подумаешь? Что от моего полтинника у ваших сирот вырастут новые папы и мамы?» Вот что он мне сказал, умник этот!.. А вы спрашиваете, что у меня плохо! И, знаете, у русских есть, например, купец Платонов — богатый ужасно! Так когда к нему приходит русский сборщик — на русскую благотворительность, — так этот сборщик сидит по часу в передней и ждет, пока господин купец Платонов кончит молиться и бить поклоны перед иконами!

Разговор наш прерывает мама. Она приносит Амдурскому свой взнос на приют и еще какой-то пакет, завернутый в газету, и торжественно вручает ему.

— А что это такое? — робко спрашивает Амдурский.

— Разверните! — говорит мама.

Амдурский развертывает пакет так, словно он боится, что там живая змея. А там оказывается шляпа, старая папина шляпа.

— Это вам, Амдурский. Вместо вашего вороньего гнезда. Ходите франтом!

Амдурский приходит в невероятное волнение. Он то хватается за шляпу — «ай-яй-яй, что за шляпа!» — то жмет мамину руку, то мою, то снова любуется шляпой.

— Да вы наденьте, примерьте! — смеется мама.

Наконец Амдурский надевает шляпу… И тут же в буквальном смысле слова исчезает из наших глаз! У папы голова очень большая, — и печеная репка Амдурского уходит в нее по самые плечи. Настоящая шапка-невидимка, как в сказках.

— Чудная шляпа… — бормочет Амдурский. — Просто хоть банкиру Шамбедалу в ней ходить. Только, понимаете, семейная… Всей семьей в нее влезать!.. Стойте, стойте, я, кажется, что-то придумал! У вас найдется какая-нито тряпка, чтоб не жалко было? Найдется?

Через несколько минут Амдурский обертывает голову в несколько слоев тряпкой, его крохотная голова становится гораздо больше, круглее.

— Как тыква! — радуется Амдурский. — Просто, я вам скажу, как тыква!

После этой операции папина шляпа становится уже почти впору. Поглядев на себя в зеркало, Амдурский расцветает, как круглый желтый подсолнечник. Он что-то бессвязно бормочет — он не находит слов благодарности.

— Гамбурский! (Так Юзефа зовет Амдурского.) Ходи ко мне до кухни, — чаю дам!

Я не иду за Амдурским на кухню, чтоб не стеснять его во время еды. Да я знаю наизусть, как это произойдет. Юзефа даст Амдурскому чаю и сахару и несколько ломтей хлеба, намазанных маслом. Амдурский выпьет чай, а сахар и бутерброды аккуратно завернет в бумагу.

— Внукам моим, — объяснит он, словно извиняясь. — Сахар, масло, — они это видят не часто…

В-это время приходит дядя Мирон и сразу начинает ворчать:

— Ну конечно, никто не готов, никто не одет… Жди вас тут до вечера!

И вот мы — мама, Мирон и я — идем в «Детский рай». Вот где дети цепенеют от восторга! Куклы таращат глаза и улыбаются, игрушечные лошадки покачиваются на закругленных полозках, скакалки висят связками, как бублики или сушки, — но меня все это уже не волнует. Зато в книжном отделе просто разбегаются глаза! И эту взяла бы, и ту… нет, третья лучше, а тут продавщица подает толстую книгу, на переплете которой напечатано: «Чарльз Диккенс. „Домби и сын“»… Вот она, книга, о которой я давно мечтаю! Дядя Мирон покупает книгу, и мы уходим. Переплет книги чуть режет под мышкой, но мне приятно чувствовать, что это сокровище здесь, со мной. Я иду по улице и мысленно, ликуя, говорю в такт: «Домби! Домби! Домби! „Детский рай“! „Детский рай“! „Детский рай“! Домби, Домби, Домби, Дом!»

Простившись с Мироном, мы с мамой идем дальше вдвоем. Мама сегодня должна зайти обследовать одну портновскую мастерскую. Мама работает в благотворительном обществе, которое отдает детей бедняков в ученье к ремесленникам: портным, сапожникам, столярам. Общество отдает ремесленнику мальчика лет двенадцати, общество платит мастеру по нескольку рублей в месяц: за обучение мальчика и его питание. Постепенно, когда мальчик уже начинает кое-чему научаться и становится ремесленнику помощником, ежемесячное пособие, которое платит мастеру благотворительное общество, уменьшается: ведь мальчик уже помогает ремесленнику зарабатывать. Когда через 3–4 года ученье кончается, мальчик может уже сам брать работу — на частного заказчика или на магазины: он уже, как говорится, становится «на собственные ноги». Мама, как и другие члены этого благотворительного общества, посещает время от времени несколько своих подопечных, чтобы посмотреть, учат ли их или только загружают по хозяйству, не бьет ли их мастер, кормят ли мальчиков досыта, и т. д. Реже, но все-таки бывают среди этих детей не только мальчики, но и девочки: их отдают в ученье к портнихам, золотошвейкам, цветочницам, изготовляющим искусственные цветы для дамских шляп и бальных платьев. Сейчас мы с мамой идем обследовать, как живет и чему учится мальчик Даня, отданный в ученье к портному Ионелю. Ионель — не очень выдающийся мужской портной, к нам его зовут главным образом, чтоб он сделал починку или перелицовку, взял папин костюм в утюжку. Словом, Ионель — то, что называется «портач», то есть не настоящий мастер своего дела, а, как говорит папа, «ковырялка». У нас дома Ионель на ножах с Юзефой. Юзефа имеет свои правила, от которых отступает только в случае прямого приказания самого папы (с мамой Юзефа в таких случаях считается меньше и не слишком слушается ее). С Ионелем Юзефа ссорится из-за того, что, с ее точки зрения, он человек настолько незначительный, что должен бы ходить к нам не с парадного хода, а с черного. Ионель же боится ходить по черному ходу, как он говорит, «через того коричневого песа» (то есть из-за очень злой собаки наших соседей). Ионель объясняет Юзефе:

— Этот пес, чтоб ему околеть, он какой-то сумасшедший! Он хватает меня за ноги, как будто я жареная курица! Укусит — черт с ним, пусть подавится моим мясом! — но ведь он может порвать мои штаны…