По собственному желанию - Борис Егорович Бондаренко

видел он солнца, и вдруг в такую минуту словно нарочно прорвало низкое небо, чтобы высветить могилу Ольги… Через несколько минут луч стал сужаться, задрожал, истончаясь в ничто, и погас.

Георгий отвернулся, внимательно оглядел неопрятную груду камней, под которыми десять лет лежало то, что когда-то было его женой, и вдруг подумал: зачем он здесь? Зачем ему эта могила, какое она отношение имеет к Ольге? Ведь это давно мертвое, прах, а Ольга все еще живет в нем и заставляет делать что-то такое, что могут заставить делать только живые люди, но если так, зачем ему быть здесь, около мертвой?

Мысль была такая неожиданная и больная, что Георгий постарался тут же забыть ее и принялся за устройство лагеря. И почему-то все валилось у него из рук. Костер сложил без обычной тщательности, и даже с третьей спички зажечь его не удалось. Он чертыхнулся и побрел к лодке, нацедил бензину, от запаха которого его замутило, желудок тут же отозвался сильным спазмом, заставил согнуться. Георгий вспомнил, что не ел с утра, да и что это была за еда — несколько размоченных на ходу в реке сухарей. Он небрежно выплеснул на дрова бензин, бросил зажженную спичку. Огонь взметнулся с сильным звуком, больно ударил в глаза. Георгий вскрыл банку тушенки, вывалил ее в котелок. Есть хотелось нестерпимо, до судорог в желудке, а глядеть на куски застывшего жира было противно. Он отвернулся, выждал несколько минут и, выхватив котелок, жадно принялся за еду. Тушенка была едва теплая, но подогревать еще раз он не стал, торопливо совал ложку в котелок, стараясь зачерпнуть побольше, и заедал хлебом, неряшливо разламывая буханку левой рукой. Не сразу он заметил, что жир стекает ему на бороду, руки пахнут бензином и чуть подрагивают. «Да что это со мной?» — с удивлением и легким стыдом подумал Георгий, отставил котелок и пошел к реке, принялся оттирать руки песком. Он заставил себя подогреть остатки тушенки, и потом старался есть не спеша, и, тщательно выскоблив котелок, забрел поглубже, зачерпнул воды, подвесил котелок над дымным костром, привел на валежину, закурил и огляделся.

Серая тьма стояла над Шельмой. Не естественная ночная тьма, а что-то вроде концентрата вечерних сумерек и непогодной мглы, когда небо вплотную наваливается на притихшую землю, давит ее многокилометровой толщей туч и все живое на земле начинает беспричинно беспокоиться, поникают цветы и травы, зверье старается укрыться в норы, — а что остается людям? Восьмидесятилетние бабки принимаются креститься и бормотать о конце света, сердечникам и гипертоникам кажется, что это их последний вечер в жизни, — и нередко предчувствие не обманывает их; в такую погоду фронтовиков нестерпимо мучают старые раны, хронические больные — язвенники, радикулитчики, ревматики, невротики — не могут найти себе места, да и не один здоровяк, промаявшись от непонятной тоски, в десятый раз злобно глянет на мрачное, пугающе близкое небо…

Маялся и Георгий. Он то вставал, чтобы подбросить дров в нехотя горевший костер, то снова садился, уставясь в огонь, то смотрел на могилу и видел, как на секунду выхватывает из тьмы огонь тонкую черную сосенку со щитом, и тут же отворачивался и в какую-то минуту совсем было собрался ехать обратно в лагерь, но, потоптавшись, снова сел — ехать в такой темени нельзя было.

Физической боли он не чувствовал, болела душа, разлитая, казалось, по всему телу. Даже боль в желудке воспринималась как боль душевная…

Что такое была его душа, об этом Георгий никогда почти не думал. Он только знал — это что-то такое, что намертво связано с Ольгой, потому что ничему другому места в ней не было. Видит бог, он пытался избавиться от этого мертвого груза, но ничего не получилось. Ничего не изменилось за эти десять лет. Была короткая передышка — Вера, новая работа, — и это все. Спасительная житейская философия «время — лучший лекарь» почему-то не срабатывала…

Он посмотрел на могилу. Бесформенная груда замшелых камней на фоне черной, едва угадывающейся сейчас скалы. Наверно, на ней до сих пор остались следы от пуль… Он тогда расстрелял обе обоймы из своего «ТТ» и сейчас вспомнил, как пули высекали из камня искры и, повизгивая, рикошетом уходили в низкое небо, сплошь закрытое тучами! Наверно, до сих пор где-то в траве валяются стреляные гильзы… А Коля Барсуков, бросив карабин, кинулся на землю — пули уходили не только в небо, но и отскакивали назад — и что-то кричал ему, но Георгий не слышал. Когда пистолет, сухо щелкнув пустым стволом, не отозвался выстрелом, Георгий быстро вынул пустую обойму, мгновенно вставил вторую — она хищно лязгнула защелкой, — передернул затвор и, вскинув руку, снова стал расстреливать скалу. И все нажимал на спусковой крючок, когда кончились патроны, пока не понял, что стрелять больше нечем, и почему-то стал внимательно разглядывать пистолет, очень черную круглую дырку ствола, из которой сочилась кислая струйка сизоватого дыма, перевел взгляд на могилу. Камни тогда были чистые и еще влажные, они таскали их из реки. Он зажмурился, представив Ольгу, вчера еще живую, а теперь лежавшую под этими чистыми тяжелыми камнями, и, согнувшись, выронил пистолет. Его начало рвать. В последние сутки он почти ничего не ел, и в желудке, казалось, было совсем пусто, но его еще долго выворачивало наизнанку — водой, слизью, желчью, а под конец и кровью…

Вода в котелке забурлила, выплескиваясь на огонь. Георгий заварил чай, обжег губы и отставил кружку. Костер едко дымил и безнадежно угасал, надо было искать сушняк. Георгий взял топор, фонарик и полез в чащобу, проклиная себя за то, что не позаботился о дровах засветло. Ведь не первый день в тайге, знает, что любая оплошность обязательно выйдет боком, а все-таки опростоволосился… Через полчаса он снова разжег костер, прикинул, что хватит его часа на два, а потом можно разгрести его и установить полог. И опять зло чертыхнулся, вспомнив, что не нарубил лапника для подстилки. Видно, день уж такой выдался сегодня.

Огонь вольно взметнулся вверх, высветил могилу и щит с черными словами и цифрами. Георгий подошел поближе, разглядывая щит. Сколотил его Звягин через год после смерти Ольги, о чем и написал ему тогда же. И сосенку для столба, видно, выбирал долго, закопал глубоко — стояла она до сих пор прямо. А может, не однажды за эти десять лет менялись и щит, и сосенка… А тогда, похоронив Ольгу, они никак не могли придумать, на чем сделать надпись. Думал, впрочем, один Коля, Георгий молча сидел у костра и смотрел в в огонь. А Коля,