Пес, который боролся за свои права - Сьюзан Конант

— Да! Это нечто! — вздохнул Рон.

Она представила выступающего — долговязого блондина в светло-бежевом вельветовом костюме. Джинса на всех накладывает неизгладимую печать. Проходив долгие годы в джинсах, вы будете носить все остальное как настоящий вечерний туалет. Не мне одной было тошно слушать его речь, и опять-таки не одна я была рада тому, что он избавил нас от подробностей. В своем выступлении он сосредоточил внимание на целях нашей организации. Он говорил о принципах Хармана, которые призывают сократить до минимума число опытов на животных, по возможности сведя их к исследованиям, связанным с решением серьезных медицинских проблем, и руководствоваться при их проведении соображениями гуманности. М… да, пламенный радикал! Как я поняла из брошюр, указ, хоть это и лучше, чем ничего, был довольно пресным. Если он будет принят, то организациям, проводящим исследования на животных, придется регистрироваться в городском совете, но они по-прежнему будут заниматься вивисекцией. И не будем забывать, что исследования для производства туши для ресниц или мастики для пола, в конце концов, тоже исследования. Каждый год на столе экспериментатора оказывается более пятидесяти тысяч животных. Много? А ведь это только в Кембридже.

После его выступления, разумеется, посыпались вопросы. Один из них задала я:

— Сколько из них собак?

— Хороший вопрос, — сказал он. (Уверена, что многие придерживались другого мнения. По-моему, мышей тоже не надо мучить, но это не одно и то же.) — Но я не могу на него ответить в связи с тем, что многие лаборатории не обнародуют свои исследовательские протоколы. Могу сказать одно — государственная инспекция проводится менее чем в пяти процентах лабораторий Кембриджа.

— Так что исследователи могут заниматься чем угодно, и при этом втайне от всех, — добавил чей-то голос.

— В указе об этом и говорится, — сказала Мими.

В конце концов, доклад был не так уж плох. В нем все было со знаком плюс. Подумайте о принципах Хармана. Подумайте об указе. Подумайте о будущем. Последнее не приходило мне в голову до той минуты, пока, стоя в ванной и смывая с глаз тушь, которая, возможно, была испытана на каком-нибудь кролике, я не задумалась над тем, как же мне все-таки отыскать Клайда. Если он окончил свои дни в лаборатории, то вовсе не обязательно, что эта лаборатория находится в Кембридже. А если и в Кембридже, то он один из тех пятидесяти тысяч. Пятьдесят тысяч в год, сказал тот парень. Многие из этих животных уже мертвы.

Я принялась сбрасывать с полок ванной комнаты все, что могло пройти испытание на животных, а это практически все, что выпущено не фирмой «Эйвон». Кончилось тем, что на полках остался только один флакон шампуня фирмы «Эйвон». Он не только разработан с соблюдением всех этических норм, но и, как вам подтвердит любой владелец маламута, чрезвычайно эффективен. Если его смешать пополам с водой и нанести на шерсть, он придаст ей удивительный блеск и к тому же уничтожит блох.

Глава 18

Одна из моих любимых книг называется «Как быть лучшим другом своей собаки». Она написана монахами из Нью-Скита. Я согласна со всем, что пишут монахи, правда за двумя исключениями. Например, по монахам, ваша собака должна спать в вашей спальне, поскольку это полезно для ее душевного здоровья. В моих отношениях с Рауди все как раз наоборот. Рауди может спать где угодно. Эркер моей спальни стал его любимым местом главным образом потому, что он к нему привык, а привык он к нему потому, что мне лучше спится, когда я вдыхаю собачий запах и всем существом своим ощущаю близость моего нетребовательного пса. Время от времени я слышу, как Рауди посапывает во сне, словно гигантская кошка, но он никогда не храпит, и я всегда снимаю с него ошейник, чтобы не звенели жетоны.

В ту ночь он не сопел и не бил по мне лапами. Спать мне не давал Клайд, новоиспеченный отец пятерых щенков, что явствовало из сообщения, которое я нашла в автоответчике. Волки не похожи на кошек. На свободе вся стая, включая отца, помогает присматривать за волчатами. Кошки. Одна лаборатория по-прежнему проводит знаменитую серию экспериментов на котятах и кошках. Они существуют на деньги, которые берут с меня в качестве налогов. Несколькими годами раньше мои — и, разумеется, ваши — деньги едва не пошли на оплату еще одного великого эксперимента. Очаровательную группу человеческих существ в месте с подкупающим названием Раневая лаборатория — это недалеко от Вашингтона, округ Колумбия, — осенила восхитительная идея заняться изучением повреждений живой ткани. Как минимум, для этого нужна поврежденная живая ткань, так ведь? Вы, конечно, скажете, что у министерства обороны, которому принадлежит это заведение, что-что, а уж поврежденная живая ткань всегда найдется под рукой, но как бы не так, потому что эти ублюдки — прошу прощения, исследователи — намеревались получить ее, стреляя из ружей по кошкам и собакам. Министр обороны Каспар Уайнбергер прекратил этот эксперимент. Это подлинная история. Вы можете прочесть о ней. А что если бы Уайнбергер не остановил их? Если бы никто не остановил? Так где же Клайд? Часа в три ночи я вспомнила статью одного врача. Она была посвящена его студенческим годам. Он описал одно лабораторное занятие, на котором должен был провести вивисекцию на собаке. Ему сказали, что собаке сделана анестезия, а она никак не засыпала и все время выла. Рефлекс — объяснили ему. Но он-то знал, в чем дело. В Бостоне много медицинских школ. Где же, черт возьми, Клайд?

Около семи утра я стучала в дверь Марти и Мэта Джерсонов. Поскольку щенки просыпаются рано, я подумала, что Джейсон, или Джастин, тоже не залеживается, и не ошиблась. Он сидел на маленьком сиденье, прилаженном к кухонному столу, и бросал на пол что-то похожее на «Чириос». Правда, Марти сказала, что это вовсе не «Чириос», а какая-то полезная пища, способствующая развитию координации движений. Рауди вычистил сперва пол, потом физиономию малыша, и, пока мы ждали, когда Мэт кончит бриться, я показала младенцу, как подбрасывать кашу в воздух, чтобы Рауди ее ловил.

— Это способствует развитию зрительно-жевательной координации, — объяснила я Марти. Я нисколько не преувеличивала, ведь именно отработанной практикой схватывания пищи на лету объяснялось поразительное умение Рауди обращаться с теннисными мячами.

Наконец Мэт сел за стол. Пока он ел, я изложила ему все, что думала о Клайде:

— Его нигде нет, Мэт. Я до предела повысила обещанное вознаграждение. Везде, где только можно, развесила объявления. Дала их во все газеты. Сперва я думала, что он просто потерялся. Но он не потерялся. Такие места действительно существуют. Здесь, в Кембридже.

— Ты права, они действительно существуют.

— Но там со мной не станут разговаривать. Меня туда просто не пустят. Остановят у первой же двери.

— А почему ты думаешь, что меня они встретят с распростертыми объятиями?

— Вовсе не думаю. Но у тебя все же есть шанс проникнуть туда, разве не так? У тебя есть удостоверение. Ты сам исследователь.

— Но не такой, как они. Можешь мне поверить. Не такой.

— Конечно нет. Но дело в том, что я совсем не знаю этих людей и ума не приложу, как выяснить, что творится в этих заведениях. Разве что найти кого-нибудь, кто мог бы туда проникнуть. Может, ты хоть попробуешь позвонить?

— Конечно, но…

— Знаю, тебе это не слишком по душе, и прекрасно тебя понимаю. Но я просто в отчаянии. Иначе я не стала бы тебя просить. Возможно, это глупая затея, но больше я ничего не могу придумать.

— Не в том дело. — Он поднес ко рту ложку каши. — Послушай, мы… м-м… держим за правило не вмешиваться в чужие дела.

— Какие же это чужие дела? — прервала я его. — Разве тебе безразличны волки?

— Настолько небезразличны, что он никогда не стал бы держать волка в своем доме, — вмешалась Марти.

— Может, вы обе успокоитесь и дадите мне закончить? — спросил Мэт.

— Извини, — сказала я.

— Хорошо. Послушай, если тебе нужно, чтобы кто-нибудь позвонил им, обратись к Шейну. Попроси его позвонить. Со мной они просто не станут разговаривать. У него это скорее получится. Ему они по крайней мере ответят.

Я, конечно, знала, что Мэт имеет в виду. Он занимался работой академической и сугубо теоретической, она была престижной, но оплачивалась так себе. Иное дело Шейн. Звонить по телефону и обивать пороги лабораторий — ниже его достоинства. Он не хочет марать свои теоретические руки. Пусть этим занимается Шейн. Впрочем, это хорошо: значит, Шейн не сноб. Если я его попрошу, то, может быть, он даже сделает несколько визитов. Я знала, он мне не откажет. Ему нравятся мои волосы. Он так сказал. Ему нравлюсь я. Ему нравится мой отец. Я сделаю так, что он мне поможет.

Глава 19

У матери Кевина Деннеги есть гребень и щетка, однако всякий раз, использовав их по назначению, она туго стягивает свои седые волосы, оборачивает их вокруг головы и завязывает узлом, после чего вооружается молотком — своим основным парикмахерским орудием — и забивает в узел, а через него и в череп дюжину заколок. По-моему, она вколачивает туда еще несколько стальных гвоздей, хотя, возможно, и заколок достаточно, для того чтобы с ее лица не сходило страдальческое и суровое выражение. Мне всегда казалось, что оно способно удержать волосы на месте без всяких заколок и гвоздей. В прошлом католичка, а ныне убежденная адвентистка седьмого дня, она по-прежнему обожает Кевина, единственного из оставшихся при ней детей. В своем доме она не позволяет ему употреблять мясо, алкоголь или кофеин из-за вреда, который они могут причинить его здоровью. В пятницу она прибирается в доме, готовит пищу на весь следующий день и в субботу отправляется на службу. Поэтому я так удивилась, увидев ее у двери моего дома, когда вернулась в то субботнее утро от Джерсонов. Однако мое удивление объяснялось еще одной причиной: она знает, что делает Кевин в моем доме, и вдобавок подозревает, что он занимается там еще и тем, чем он вовсе не занимается.