Ничейная земля - Збигнев Сафьян

— Как долго мы сможем продержаться, если ударит вермахт?

— Долго. Дольше, чем в Европе могут себе представить: достаточно только, чтобы воспламенился запал.

— И только-то?

— Гитлер это понял, — сказал Щенсный. У него был очень усталый вид.

— Ты… — Вацлав Ян сдержался и не сказал того, что готово было сорваться с языка. — Нас уничтожат на глазах Европы. Вот что нам останется от твоего запала.

Щенсный медленно наполнял рюмки.

— Мы больше ничего не сможем сделать, — прошептал он. — Ничего больше. И к тому же я не согласен с тобой, абсолютно не согласен.

— Вы, — сказал Вацлав Ян, — и вправду ни на что больше не способны.

— А ты?

— Я — да.

Щенсный долго смотрел на него.

— А именно? — наконец произнес он.

— Прости. — Голос Вацлава Яна снова стал сухим. — Подробности как-нибудь в следующий раз. Я тебе скажу только одно: с Гитлером нужно играть иначе, не такую партию. Дебют был неплохим. Теперь, для того чтобы вести игру с Германией, нужно иметь еще и вождя, а не… — Он заколебался и не закончил фразы, понимая, что еще не пришло время говорить эти слова.

— Опять это. Постоянно одно и то же. — Щенсный взглянул на портрет маршала над письменным столом.

— Нет, не только это. Сейчас уже поздно, может быть даже слишком поздно. Но вы-то должны были понять все значительно раньше. Ты помнишь рапорты Юрыся?

Ну, вот наконец Юрысь! Вацлав Ян знал, что он ему будет нужен для сегодняшнего разговора, и все время думал о нем. Он внимательно всматривался в лицо Щенсного.

— Помню, — услышал он. — Ему тогда не поверили, а французы купили добытые им материалы. Впрочем, это не имеет никакого значения, — добавил министр после небольшой паузы.

— Ты так считаешь? Однако его рапорты вы постарались запрятать как можно поглубже. Кто, по-твоему, убил Юрыся?

Щенсный долго ходил по комнате.

— Я думаю, — буркнул он наконец, — что ответ на этот вопрос будет не таким уж интересным. Во всяком случае, для нас.

6

…Нет, он даже не пытался создавать собственную версию или собирать догадки и подозрения. Поиски начались практически с нуля, ведь слова Вацлава Яна были туманны и неконкретны, однако он чувствовал, что расследование обстоятельств убийства Юрыся заведет его в запретные места, куда вход для большинства людей закрыт. У него было достаточно опыта, чтобы понять, что такой человек, как Юрысь, в последние годы связанный с Вацлавом Яном, а может, просто подосланный к полковнику, существовал сразу на нескольких шахматных досках, собирал различную информацию, полезную сейчас и «потом», был опасен и одновременно нужен, а его смерть, возможно, являлась частью большой игры, тайна которой тщательно охранялась, и довольно небезопасно было бы… Да, конечно, Завиша знал, это было довольно небезопасно, и его охватывало нетерпение, как в тот момент, когда знаешь, что через несколько минут нужно будет выскочить из окопа, и ты хорошо видишь, пока, правда, издалека, поверхность поля, по которому тебе придется вести людей в атаку, и напрягаешь зрение, чтобы как следует увидеть первые сто метров, складки местности, где может укрыться взвод…

С большей охотой, чем обычно, он обзванивал знакомых и собрал столько заявок на объявления, сколько не собирал за несколько последних недель. Теперь это было уже не так важно. Завиша ломал голову над тем, с чего начать свои действия, составлял планы и выписывал фамилии людей, с которыми ему предстояло встретиться. Он не думал зачем, не пытался разобраться в том, почему правда о смерти капитана запаса, его друга (пожалуй, он впервые так назвал Юрыся), человека Вацлава Яна и, конечно, многих других должна быть изучена и установлена. Может, потому что он сам этого хотел? Или Вацлав Ян? Или дело в том, что это касается старого товарища по оружию? Или просто нужно, чтобы восторжествовало правосудие?

Он не задавал себе таких вопросов и даже над ними не задумывался… Однажды Александр, уже в то время, когда искали предлог, чтобы с ним расправиться, произнес монолог, который каким-то странным образом застрял в памяти Завиши.

«Представь себе событие, какой-нибудь факт, — говорил Александр, — который будет включен во все учебники истории. Цезарь перешел Рубикон, Пилсудский перешел мост Понятовского, генерал Загурский дезертировал. И представь себе, что ты ученый, человек, не подверженный никаким страстям, а ищущий только правду, ничего, кроме правды… Ты собираешь факты и факты, произведение твое разрастается, меняет форму, тонет в огромном количестве материала, ты путешествуешь в бесконечности, такой же непостижимой, как бесконечность пространства, ты дифференцируешь время, и если тебя не испугает то, что ты найдешь, если ты не отступишь, то наконец дойдешь до правды и произнесешь так же, как вначале, только одну фразу: Цезарь перешел Рубикон, или: Цезарь не перешел Рубикон. И все же делать это стоит, стоит, брат, ибо то, что ты увидишь по пути…»

Может, дело именно в этом? То, что по пути…

Завиша знал, что будут знакомые лица, физиономии лучших его друзей, хорошо известные биографии, честность, верность и солидарность… Но когда через все это прорвешься, когда заглянешь вглубь…

«…Бывает, что человек не перестает быть честным, убивая или становясь изменником, — говаривал Александр. — Человек не меняется, если он совершил преступление в безвыходной ситуации или решился смошенничать, если избежать этого было нельзя…»

Вот именно. Узнать, чего же они не могли избежать. Чего не могли избежать, когда строили независимую Польшу, которую теперь такие люди, как он, Завиша-Поддембский, вынуждены открывать для себя снова… Быть вечными Колумбами — вот судьба поляков, так, кажется, кто-то сказал… Не помню кто…

Он шел к заместителю министра Зиндраму Чепеку. Чепек, один из «молодых», сделал блестящую карьеру в течение последних трех лет; говорили, что его энергии хватит на десятерых, что у него «бульдожья хватка», что не дай бог попасть в его лапы. В полицейских и следственных делах он — серый кардинал. Никакие знакомства, дружба, братство — ничто не имеет для него значения. Он чист! Ну конечно, конечно! Завиша позвонил, и вице-министр тут же назначил ему аудиенцию. Они были знакомы еще по тем временам, когда Чепек только начинал свою карьеру. Молодой многообещающий чиновник министерства юстиции, доброволец 1920 года, влюбился в девушку, работающую в подпольной коммунистической типографии. Он якобы об этом не знал (а может, все же знал?..). Во всяком случае, в его квартире, в его чемодане девушка хранила нелегальную литературу. Следствие по этому делу вел как раз Завиша во времена своей короткой службы в «двойке». Он мог Чепека погубить, но спас, фамилия будущего вице-министра на процессе даже не упоминалась… Только в частном архиве Завиши осталось заявление Чепека, свидетельствующее о его доброй воле и о том, что он ничего не знал, хотя и приводил некоторые детали, малозначительные, но которые были важны для следствия. Так будущий вице-министр реабилитировал себя.

Потом — ни слова на эту тему. Чепек не вспоминал о бывшей невесте, по-видимому, он прекрасно умел вычеркивать из своей памяти факты, не подходящие к простой, логичной биографии, которую время от времени, по случаю наград и продвижения по службе, печатали газеты. Конечно, он не мог забыть Завишу, неохотно мирясь с тем фактом, что бывший ротмистр существует, однако при любом удобном случае демонстрировал свое расположение к нему.

Вот почему Завиша решил склонить Чепека к тому, чтобы тот распорядился провести энергичное и обстоятельное следствие по делу об убийстве Юрыся, и хотя он не верил в результаты, но считал, что будет полезно узнать, в каком направлении пойдет официальное расследование. При этом он не собирался отказываться от собственных поисков. И прежде чем Завиша их начал, он нашел себе помощника. И вот сейчас, когда отставной ротмистр шел по Крулевской улице в сторону Краковского Предместья, вдоль Саского сада, он все еще думал о разговоре с Эдвардом Фидзинским, который неожиданно оказался довольно трудным. Начал моросить дождь, пустые аллеи парка тонули в сероватой мгле; Завиша не любил Саский сад осенью. И дело не в том, что сад был оголенным, безлистным, просто он оказывался просматриваемым, совершенно бесполезным, ненужным здесь, в центре большого города…

Разговор был трудным. Возможно, Завиша не так его начал, возможно, его язык, стиль уже чужды этому поколению, о котором ротмистр знал только то, что независимую Польшу они получили даром и относятся к этому как к чему-то совершенно очевидному, повседневному, не требующему жертв. И к тому же он сомневался, способно ли это поколение на подвиг и борьбу. Если бы Бася не сбежала, вполне вероятно, что у них был бы сын. Вообще-то Завиша хотел иметь ребенка, но она… Действительно ли он хотел? У этого Фидзинского лицо кругленькое, как будто еще не сформировавшееся, глаза бледно-голубые, какие-то никакие и лишь от отца красивые узкие губы. С его отцом Завиша немного дружил. Неплохой был парень, на него можно было положиться, только обиженный на весь мир. Перед ним была большая карьера, а он предпочел журналистское горе мыкать. Говорят, писал воспоминания. Интересно, что стало с ними? Конечно, он Эдварда об этом спрашивать не стал. Завиша знал от Вацлава Яна (хотя информировал его полковник скупо и как бы нехотя, словно усердие бывшего ротмистра его раздражало), что молодой Фидзинский, сын нашего старого коллеги», работал вместе с Юрысем в «Завтра Речи Посполитой» и что он принес Вацлаву Яну заметки, найденные им в столе капитана. Завишу очень интересовали эти записки. Почему Эдвард не передал их полиции? Как случилось, что он нашел их раньше полиции? И конечно же — что в них было? На все вопросы, правда редкие — ну сколько раз можно просить Вацлава Яна об одном и том же? — полковник отвечал, что это был короткий отчет о выполнении заданий, которые он поручал Юрысю, не имеющий, впрочем, никакого отношения к его смерти. Завиша не очень в это верил, но он слишком хорошо знал Вацлава Яна, чтобы настаивать. Известное дело — работать на него было тяжело. (Как будто он действительно делал это для полковника!)