Посланники - Михаил Ландбург

Когда-то я знал, что человек рождается неотесанным, а умирает общипанным,

обрубленным, раскрошенным, обезличенным; а теперь, оказавшись мёртвым, я узнал ещё и то, что человека можно обмануть лишь два раза: в первый и последний. Убитого, замученного лишают естественной смерти, но не жизни.

Я себе твердил: "Ты и здесь – "ты", ибо сохранил веру в своё присутствие" Ну да, известно, что со временем погибшее дерево становится камнем, смола – янтарём, а во что превращаются мёртвые, остаётся загадкой даже для патолого-анатомов, ибо им достаются лишь одни фигушки: сколько бы они нас ни потрошили, нашей главной сути им не выведать – душа-то успела отлететь и уже не при теле. Раз душа спаслась, то ты всё же не какой-то там залежалый товар…

Обладая массой свободного времени, приглядываясь, прислушиваясь к тому, что происходит наверху, я ощущал расцветающий в моей душе куст гнева, горечи и разочарования. Всё чаще я стал задумываться над тем, почему живые с таким невероятным размахом уничтожают самих себя.

- Почему? - хотелось мне знать.

Цибильски знал:

- Потому что живые – всего на всего люди!

Для меня стали радостными встречи с Освальдом Шпенглером, с которым мы говорили и о смысле и о бессмысленности жизни, делились взглядами на вопросы долга и верности, на отношение к красоте и уродству, а однажды помянули Фауста, который, задумав улучшить мир, в конечном итоге, устроил полную неразбериху. Шпенглер утверждал, что порой благостные лозунги способны смазать грань между Добром и Злом настолько, что человеку затруднительно осмыслить истинное. Во все времена возникал кто-то, кому удавалось отравлять человеческий разум, блокировать человеческую волю, искажать картины мира реального. Мы ограничивали себя в своих собственных мыслях и предпочтениях, а проникший в нас тупой страх вынуждал пребывать в пустоте и мраке. Ради покоя, мы прибегали к разному роду увёрткам и пичкали себя глупыми иллюзиями. Я предупреждал. Ещё после войны 1914 года я писал о том, что ожидать от жизни многого не следует, однако в 20-ые и 30-ые годы только немногие сумели уловить Zeitgeist* Утверждая, что происходящее вокруг нас – это не бессмыслица и не глупое недоразумение, а издавна быть предназначенное, я всего лишь повторял за Эмпедоклом: "Глупые! Как близорука их мысль, коль полагают, будто, действительно, раньше не бывшее, может родиться, или же нечто вконец умереть и разрушиться может"**

- Освальд, - изумлялся я, - ты высказываешь эпитафию человечеству.

- Ничего другого, - бормотал философ, - я сказать не могу. Впрочем, тем, кому пришлось пережить ужасные потрясения, я предрекаю двоякий выбор: или навеки замкнуться, сохраняя в себе мерзкое чувство самообмана, или же пусть запоздало (хотя надеюсь, что нет) покаяться в чувстве утраченного достоинства и отправиться на его поиски, дабы вернуть его заново.

- Выходит, ты предлагаешь…

- Да, Ганс Корн, поднимись наверх и за всех нас покайся, а живым скажи, пусть в страхе пребывают. Чувство беспокойства живым во благо…Не напрасно Шопенгауэр призывал приучать себя воспринимать мир как своего рода исправительную колонию, и не случайно Гегель писал, что если его идеи не созвучны с фактами действительности, то такие факты и такая действительность вызывают в нём лишь горькую жалость.

Я задумался.

Меня, давным-давно лишённого связи с миром живых, озадачивала мысль о том, смогу ли я при теперешней физической кондиции собрать воедино свои кости, суставы, нервы, мускулы, лёгкие, сердце и подняться наверх, чтобы заглянуть в столь далёкий от польской земли Яд ха-Шмона? И вообще – я не мог припомнить, чтобы в истории мира нечто подобное предпринималось.

* (нем) Дух времени.

** Эмпедокл. "О природе", 9-12.

Смущал вопрос: "А если и сумею выбраться наверх, выстоят ли мои глаза под натиском дневного света, не задохнусь ли от избытка свежего воздуха, выдержу ли шквал воплей, стонов, причитаний обиженных, оскорблённых, униженных, ущербных, обречённых живых?"

Напрягала предстоящая необходимость играть одновременно роль живого, что неправда, и мертвеца, что такая же бессовестная ложь.

Я окликнул моего друга, великого Целана, и мы поговорили о душе, о сердце

и о смерти.

Целан вспомнил русскую поэтессу:

"У скульптора может остановиться рука (резец),

У художника может остановиться рука (кисть),

У музыканта может остановиться рука (смычок),

У поэта может остановиться только сердце"*.

- Прочти что-нибудь своё, - попросил я.

Он прочёл:

"Я рою, ты роешь, и червь дождевой

тоже роет. Вот песнь: они рыли".

Я вслушался в спазм этих слов.

"Ещё! - просил я. - Ещё!"

Пауль продолжил:

"Земля была в них, и

они рыли.

Они рыли и рыли. На это шёл

их день, их ночь. И они не славили Бога,

который, как они слышали, всё это замыслил,

который, как они слышали, всё это провидел.

Рядом мы, Господь,

рядом, рукой ухватить.

Молись, Господь,

молись нам,

мы рядом.

Твой образ ударил в глаза нам. Господь.

Пить мы шли, Господь.

Рот и глаза стояли открыто и пусто. Господь.

Мы выпили это, Господь.

Кровь и образ, который в крови был, Господь.

Молись, Господь.

Мы рядом".

Это было кровью. Это было тем,

Что ты пролил, Господь.

Мы выпили это, Господь.

Кровь и образ, который в крови был, Господь.

Молись, Господь.

Мы рядом"**.

Совершенно обессиленный, я впервые за многие годы уснул и увидел –

Люди бродили по Вене и, держа в руках белые топорики, убивали друг друга.

Огромный кит выбросил себя на берег.

* Марина Цветаева.

** Пауль Целан. Tenebrae. Пер. О. Судаковой.

На иерусалимском рынке продавец фисташек голосил: "Господа, скупайте быстрее, пока не наступил конец света!"

Приблизившись к ларьку, Цибильски прокричал: "Граждане, суетиться нет

надобности: конец света уже наступил!"

В Нью-Йорке на статую Свободы кто-то нацепил плакат с надписью: "Ха- ха-ха!"

Д-р Франкл вновь напоминал о том, что всё наляпанное в мире (за исключением самого мира) – дело рук человека, а потому то, что он сам себе слепил, то теперь и имеет…

Французский премьер-министр Блюм, заглянув в ров, заявил: "Это сделали не немцы, а люди".

Проснулся я с чувством твёрдой готовности исполнить возложенную на меня миссию посланника.

Качнулся мой череп.

Мои челюсти разжались:

"Никто вылепит нас вновь из земли и глины.

Никто станет хранить наш прах.

Никто.

Слава тебе, Никто.

Ради тебя мы хотим цвести.

Тебе навстречу".*

"Выберись туда, - твердил я себе, - предупреди живых, уговори их не повторять ошибки сломленного ложью и насилием моего поколения. Скажи живым, что преждевременным уходом из жизни мы поплатились за своё бездумье и нерешительность, что до сих пор несём в себе вечное, мучительное чувство стыда. Ты должен им сказать… Ведь в словах по-настоящему свободны лишь мёртвые. Помнишь, Лев Шестов** писал, что "нужно…даже смерть использовать для целей жизни".

Я собрал то, что от меня осталось, и стал обдумывать различные варианты-способы подъёма наверх.

Сводило мышцы, не слушались кости, но вспомнилась библейская картина усыпанного костями поля и слова Господа Бога: "Я введу дух в вас, и оживёте.