Белый тапир и другие ручные животные - Ян Линдблат

Значит, поведение моей зарянки в принципе не было исключительным. Другое дело, что она угадала, связав мою имитацию именно с зябликом; быть может, в этом крохотном мозгу, помимо инстинктов, которыми мы сейчас склонны объяснять реакции большинства животных, таится и толика разума?

Каждый день в моем комнатном лесу был наполнен наблюдениями, начиная с раннего утра, когда скворец, дрозд и свиристель наперебой хватали хлебные крошки из моего рта, до самого вечера, когда среди утомившихся за день птиц всего отчетливее проявлялся «порядок клевания». Некоторые ветки пользовались особой популярностью, и настойчивой лазоревке удавалось заставить дремлющего клеста, пусть нехотя, уступить ей место.

Я заметил, что в сумерках ничего не стоит близко подойти к сидящей птице, даже взять ее в руки. Конечно, в часы кормления все они были ручными, все окружали меня порхающим клубком, оттесняя друг друга. Но днем только скворец и свиристель мирились с приближением моей руки, когда сидели на ветке. Вечером большинство лишь делало выпад клювом в сторону руки, смутно различаемой в полумраке. Так вели себя зяблики, чечетки, чиж, щегол, клест. Зарянка и дрозд составляли исключение, они лучше видят в сумерках, оттого и запевают на воле раньше других птиц.

Лишь много лет спустя, исследуя в лаборатории Стокгольмского университета зрение сов и других птиц, я понял, чем можно объяснить это явление. Чрезвычайно светочувствительные глаза совы почти лишены цветочувствительных клеток, так называемых колбочек. Сове важно улавливать даже самый слабый свет, поэтому ее сетчатка состоит почти из одних палочек, отвечающих за черно-белое зрение. Для дневных птиц, особенно питающихся семенами и плодами, зрелость которых они часто определяют по цвету, цветовое зрение настолько важно, что сетчатка, очевидно, специализировалась именно таким образом, поступившись каким-то количеством светочувствительных палочек. Я не изучал зябликов, но, вероятно, у них меньше палочек, оттого они плохо видят в темноте. У зарянки и дрозда, в рационе которых преобладают насекомые, глаз и должен быть намного богаче палочками. Ведь многие насекомые летают только в сумерках и на рассвете, так что для насекомоядных птиц, особенно в наших северных лесах, где день и ночь сменяются медленно, острое зрение необходимо. У человека соотношение палочек и колбочек в сетчатке более ровное, поэтому мы при слабом свете видим лучше, чем зяблики и многие другие птицы. В одной из книг Стена Бергмана я прочитал про лов райских птиц на Новой Гвинее. Папуас воткнул длинный бамбуковый шест в землю под ветвями, где примостилась птица, бесшумно вскарабкался вверх и схватил добычу руками! Как и все райские птицы, этот плодоядный вид щеголяет поразительно красочным оперением, и у него, надо думать, превосходное цветовое зрение, зато он плохо видит в темноте.

Когда настала весна и можно было не опасаться, что мои зимовщики пропадут на воле, я воспользовался своими наблюдениями: вечером, в сумерках, входил в комнату, подносил руки к сидящей на ветке птице, осторожно брал ее и относил через улицу в маленький парк, где ей предоставлялась возможность провести первую ночь своего самостоятельного существования. С каждым днем стая редела, только скворец, дрозд и зарянка оставались гостить у нас, пока я не отвез их на Каменный остров. А Стар II провел в моей комнате еще одну зиму.

Лисы и зов дебрей

Незадолго до того, как я начал выпускать птиц на волю, в витрине одного магазина мне попалась на глаза совсем дешевая 8-миллиметровая кинокамера. До той поры кинокамеры меня не интересовали, я занимался только фотографией, да и то аппарат у меня был самый простенький. Кинокамера в витрине стоила всего 250 крон, а мне, понятное дело, очень хотелось заснять своих птиц, прежде чем я с ними расстанусь. Почему не попробовать? Я вошел в магазин, мне показали аппарат, но опытный продавец убедил меня, что для моих целей куда лучше подойдет подержанная 16-миллиметровая камера за 700 крон. Он не сомневался, что я буду снимать в поле, в лесу. (Что ж, он оказался прав…) Держа в руках камеру и справочник кинолюбителя, я вышел из магазина, не подозревая, что судьба случайно подбросила мне профессию.

Проштудировав справочник и усвоив часть содержащейся в нем премудрости, я снова отправился в магазин и обменял подержанную камеру на новенькую «Пайяр болекс»; этой маркой я и теперь пользуюсь, снимая фильмы для телевидения. Разве сравнить ее с простенькой камерой, которая привлекла мой взгляд неделей раньше!

Я переснимал всех своих квартирантов, но по-настоящему увлекся новым занятием после просмотра нескольких лент, снятых мной в весеннем лесу. Я вдруг понял, что овладел орудием, которое поможет мне освежать в памяти все подробности, а быть может, и делиться ими с другими.

Съемка на 16-миллиметровую пленку — отнюдь не самое дешевое увлечение. И только счастливая случайность позволила мне неожиданно купить камеру, а затем тратить огромные, на мою тогдашнюю мерку, деньги на цветную пленку.

Как-то раз я зашел в Управление народными парками, чтобы обсудить планы на следующий гастрольный сезон. До назначенного мне времени оставалось около получаса, и я сидел в приемной, перелистывая журналы. Они мне быстро надоели, тогда я принялся насвистывать — сначала песенки дрозда, потом пеночки-веснички, славки… Внезапно открылась дверь, и на пороге показался Эрик Ернклев, заведующий гастрольным отделом.

— Господи, так это вы, господин Линдблад! Послушайте, да ведь из этого вполне получится номер…

И в самом деле, в дополнение к жонглированию получился еще один номер. Так что я мог в один вечер дважды выступать в программе, а это, во всяком случае в ту пору, в системе народных парков только приветствовалось.

Выступив в популярных радиопрограммах и продемонстрировав свое искусство на смотре артистов народных парков, я быстро получил ангажементы на все лето. Понятно, это обеспечивало некоторую прибыль, однако ее мгновенно поглощала прилежно стрекочущая кинокамера, и оставались горы коробок с лентами, повествующими о лесах Сёрмланда.

Человек с древнейших времен стремится воспроизводить картины природы. Я пробовал дать выход этой страсти в рисунках и скульптуре. Кстати сказать, отец мой был очень приличный пейзажист. Он, мой дядюшка и такие мастера, как Мартин Оберг и Харальд Эрикссон, учились у моего деда. Глядя, как искусно отец кладет мазки на полотно, я решил и сам попытать счастья, но результат меня только огорчил. Зато с кинокамерой да еще с магнитофоном моя фантазия обрела крылья. Передать движение в статичном изображении — рисунке, скульптуре, фотографии — чрезвычайно трудно, подчас и вовсе невозможно. Кинокамера же позволяет куда полнее отображать жизнь и движение. Добавьте к этому чисто техническую возможность во всех подробностях фиксировать тот или иной эпизод и потом анализировать его кадр за кадром — и вы поймете, почему кинокамера становится важнейшим вспомогательным средством для этолога, да и для многих других специалистов.