Ловушка памяти - Николай Зорин

Бред какой-то! Он бы сразу сообщил в милицию.

Позвонил бы уж скорее, что ли, денег потребовал бы, ответных услуг… Так можно сойти с ума! Если он в течение часа не позвонит, я точно сойду.

Я выпила еще коньяку, закурила.

Знать бы, какой именно информацией он располагает и какие такие у него доказательства. Фотографии, как я вхожу в Маринин подъезд и как из него выхожу? Нож с отпечатками пальцев? Бред. Ну, пленка с записью моих откровений. Что еще? И есть ли что-то еще?

Для милиции и ее вполне достаточно.

Для милиции достаточно, а для меня?

А для меня единственным неопровержимым доказательством будет моя память. Мне нужен толчок, только толчок, чтобы вспомнить, как я провела вчерашний вечер.

Вода в ванне остыла. Сигарета, оказывается, давно потухла и размокла в пальцах. Я выдернула пробку, вылезла, завернулась в полотенце – у меня большое такое, почти как простыня, мягчайшее нежно-голубое полотенце – и пошла в спальню, прихватив с собой телефон и коньяк. Стянула покрывало с кровати, нырнула под одеяло, прямо так, в полотенце, голышом. Глотнула из горлышка коньяку. Закрыла глаза, вытянулась. Погрузиться в транс – вот что мне нужно. Когда-то у меня такое получалось легко. Да, погрузиться в транс и проверить…

Я убила сестру!

Никаких воспоминаний не возникло.

Я не убивала свою сестру!

Состояние блаженной невиновности, которое овладело мной на улице, когда я вышла от матери, ко мне не вернулось.

В детстве у меня бывали галлюцинации, но не такие, как у сумасшедших, не от болезненного состояния. Просто я представляла картину – обычно страшную, пугалась, и представление делалось навязчивым. Я не могла от него избавиться, все представляла, представляла, до тех пор, пока картина не становилась видимой. Потом я научилась управлять своими придуманными картинами, не доводить их до галлюцинаций. Я знала, когда нужно остановиться. А может, я и в детстве не хотела останавливаться, допугивала себя до конца?

Представить до конца и допугать – вот что сейчас мне нужно сделать. Я должна вызвать галлюцинацию убийства.

…Я взрезаю шкуру апельсина ножом с костяной ручкой. Марина сидит напротив меня, потягивает из рюмки коньяк «Арарат», так, только из вежливости, чтоб не обидеть меня, пить ей не хочется да и нельзя – она ходит кормить ребенка. Она вся теперь посвящена своему ребенку. И говорить может только о нем.

– Ты не представляешь, Наташка, какое это ощущение! Пока он был тут, – она показывает на свой опустевший живот, – я совсем ничего к нему не испытывала. Странно, да? Многие женщины начинают любить своих детей еще в утробе, а я вот нет. Я думала, что у меня совсем нет материнских чувств, такая вот я уродина, и очень переживала из-за этого. Но когда в первый раз взяла его на руки, дала грудь…

Сок апельсина брызнул, попал в глаза. Пусть она замолчит! Рука сжала ручку ножа так, что та стала горячей.

– Я ощутила физическое, телесное счастье! Не молоко перетекает из меня в него, а душа и все мое тело… в какой-то высшей субстанции…

Я теряю сознание – от ненависти, от безысходности, я теряю сознание и пытаюсь остаться, я умираю и всеми силами стремлюсь спастись. А спастись можно, только уничтожив это воплощение предательства и подлости. Счастливая сволочь! Как может она быть счастливой, какое имеет право? Ее ребенок… Но ведь ясно же, ребенок мой, только мой!

Я падаю, падаю и сильнее сжимаю ручку ножа. Я падаю на нее, хочу подмять своим телом ее ненавистное тело и заставить замолчать ненавистный счастливый голос. Я падаю, падаю, я сжимаю…

Картина не стала видимой, не переросла в галлюцинацию, не явилась толчком – я себе не поверила. Все, конечно, было не так.

Бесполезно! Самой мне не решить эту задачу. А шантажист, черти бы его драли, так и не позвонил.

Я сделала огромный глоток коньяка, отвернулась к стене и вскоре уснула.

Красная кожаная такса – живая, не игрушечная – суетливо бегала по комнате и звонко лаяла. Максим пытался ее поймать, но она не давалась. Я бросилась ему помогать и… от резкого движения проснулась.

Ни Макса, ни таксы. Пронзительно-белая стена. Очень болит голова.

Я перевернулась на другой бок, осторожно, чтобы не потревожить больную голову. Коньяк на тумбочке. Нет, такое «лекарство» мне не подходит, лучше встать и пойти на кухню за таблеткой. Сварить кофе, принять умеренно холодный душ…

Странно, что голова так сильно болит. Коньяка в бутылке гораздо больше половины, получается, вчера выпила совсем немного, по нынешним моим меркам всего ничего.

Я поднялась, накинула халат, хотела отправиться на кухню, но тут зазвонил телефон – мобильник.

Он? Номер не определился. Точно он. Мне сделалось страшно. Вчера я так ждала этого звонка, столько надежд на него возлагала, а сейчас вдруг испугалась.

– Да, я слушаю. – Получилось напряженно, очень напряженно, он догадается, как я боюсь, и использует к своей выгоде.

– Здравствуй, здравствуй, это я. Ты так и подумала?

Как же я не готова с ним разговаривать! Совсем не готова! Ну почему он не позвонил вчера вечером? Почему не позвонил через час, когда бы я уже совершила свои обычные утренние процедуры по выходу из похмелья?

– Да, я вас узнала.

– Чудесно! Не придется тратить время на представление. – Он засмеялся. В его смехе было что-то такое… Я уже когда-то слышала такой смех. Где и когда? Я знала этого парня раньше? Вряд ли. Вероятно, смех слышала от него же в тот вечер, о котором я напрочь забыла. – Я ведь звоню по делу.

– Вот как? А я думала, хотите пригласить одинокую девушку в ресторан.

Куда меня несет? К чему, черт возьми, этот сарказм? Не так, совсем не так надо строить разговор, и уж точно не таким тоном говорить.

– Да-да, по делу! – Он, казалось, чему-то обрадовался. А может, я как раз правильный тон выбрала? – Даже по двум делам. Во-первых, я сегодня вдруг понял, что испытываю острую потребность в деньгах…

Прекрасно!

– Сколько?

– О! Приятно работать с человеком, который так конкретно подходит к делу. Ты имеешь шанс стать моей любимой клиенткой.

– Мне наплевать…

– Не скажи! Для любимых клиентов фирма предлагает особые условия – скидки там, более выгодный тариф. Ну, ты понимаешь, о чем я?

– И в какую сумму мне обойдется ваш выгодный тариф?

– Думаю, тридцати тысяч будет достаточно. В у.е., разумеется.

– Тридцать? Но у меня нет тридцати тысяч! Я не могу тридцать!

– Можешь, можешь. Я ведь не с потолка взял именно эту сумму, сначала проанализировал твои возможности. Я не говорю, что деньги у тебя дома имеются, в купюрах, отложенные на черный день. Но есть дорогие вещи, украшения, наконец знакомые, которые могли бы тебе понемногу одолжить. Ты поспрашивай, поспрашивай. Торопить я тебя не собираюсь, даю целых два дня.

– Да что я успею за два дня?

– Что успеешь? Собрать необходимую сумму, разумеется. Ну а если не успеешь, сама понимаешь, что произойдет. Тебе ведь очень не хотелось бы, чтобы кассета и прочие интересные вещи попали в руки милиции? Да, к слову, о милиции. В ней-то, родимой, и состоит мое второе дело. К тебе она скоро явится, так что будь предельно осторожна, уж постарайся себя не выдать. Это в наших с тобой общих интересах. Ну все, пока, еще созвонимся.

Я швырнула телефон на тумбочку – он врезался в коньячную бутылку, отскочил, завертелся волчком – и бросилась на кровать. Разговор меня совершенно вымотал, но, что самое плохое, не дал никакого результата. Столько вчера возлагала на него надежд, так ждала его, и в результате ничего. Почему же я, дура, даже не попыталась договориться с ним о встрече? Когда он в следующий раз позвонит? Не застанет ли меня опять врасплох? И что теперь делать? Собирать деньги? Как и где мне их собирать? В самом деле, что ли, продавать вещи и обходить знакомых? Никогда ничего не продавала – даже не знаю, как это делается! – и не занимала.

Что он там говорил про милицию? Что она сейчас ко мне нагрянет? Откуда ему известно, он что, сам из этой структуры, какой-нибудь мент-оборотень? Если так, у меня нет никаких шансов выпутаться: он и деньги возьмет, и заложит.

Черт! Но, может, он все-таки не из милиции? Господи, ну пусть он будет не из милиции, а простым, честным шантажистом!

Во всяком случае, надо так думать. Только так. Иначе я сойду с ума, иначе я себя обязательно выдам.

Да я себя все равно выдам, можно не сомневаться.

Не выдам, если правильно себя поведу. Главное, не надо нервничать, говорить спокойно. О чем они могут спрашивать? Отчима спрашивали, в каких отношениях он был с Мариной, и о жилищных условиях. Жилищные условия у меня, слава богу, нормальные, тут не должно возникнуть подозрений, а о наших с ней отношениях можно ведь всего не рассказывать. Что еще их может интересовать? Где я была вчера вечером? Черт его знает, где я была! Скажу, что сидела дома, это вполне нормально и естественно. Свидетелей нет, но какие у меня могут быть свидетели, если живу теперь одна? Так, где была, в каких отношениях… что еще? Вроде больше ничего.