От Берлина до Иерусалима. Воспоминания о моей юности - Гершом Шолем

Африке, а вернувшись в Германию, крестил свою семью: жену, которая была дочерью радикального реформистского раввина из Айзенаха Менделя Хесса, и шестилетнего сына, впоследствии – отца Кэти. Мать её происходила из семьи в основном крещёной, отец был учителем в гимназии Наумбурга, города, буквально кишащего антисемитами.

Она выросла абсолютной христианкой и всё же чувствовала себя в евангелической церкви неуютно, чему во многом способствовал антисемитский дух, который она там застала. Поэтому вскоре, ещё до того, как мы с ней познакомились, она к великому неудовольствию родителей вернулась в иудаизм. Кэти, как и я, изучала математику и после войны уехала в Мариямполь (Литва), где работала учительницей в еврейской гимназии. Большинство тамошних преподавателей имели дипломы какого-нибудь немецкого университета. В Литве она познакомилась с поэтом Яаковом Коплевицем, позднее приобрётшим известность под именем Йешуруна Кешета, вышла за него замуж и родила сына. Она также, ещё до воцарения Гитлера, переехала в Израиль, но отношения с мужем вскоре разладились, в основном ещё во время её беременности, и он её оставил. Из рассказов Кэти и других коллег-женщин, вышедших из крайне ассимилированной, вплоть до принятия крещения, еврейской среды, я узнал много нового для себя, глубже постиг положение евреев в Германии. Третья студентка, которую я узнал в доме Грете Лиссауэр, представляла другой тип. Валерия Грюнвальд приехала из Эрфурта, родители её имели венгерское происхождение и всячески старались сгладить это обстоятельство своим немецким сверхпатриотизмом, хотя обе их дочери против этого бунтовали. Эти девушки первыми стали учиться у меня ивриту.

Сама Грете Лиссауэр витала в высших сферах где-то между идеалами человечества и сильным чувством еврейской гордости. Надо признать, что такая смесь была тогда распространена гораздо шире, чем мы полагаем сегодня, говоря о последнем поколении евреев в Германии. Всё время нашего знакомства она писала пятистопным ямбом, классическим размером немецкой драматургии, драму, чьей главной героиней была выведена Аспазия, возлюбленная Перикла. В этом классическом образе она воплотила свой идеал во всей его напряжённости. Иногда вечерами она декламировала своим гостям отрывки из этой драмы, и потом, совершая долгие прогулки по Шлоссбергу, мы, вместо того чтобы наслаждаться романтическими пейзажами, пускались в обсуждение самых что ни на есть возвышенных предметов, а также неразрешённых вопросов прошлого. У Грете я также впервые встретил еврея, который по убеждению принял католичество. Но во время нашего с ним общения я этого не знал. Поэтому с большим интересом прочитав незадолго перед тем вышедшую первую книгу Макса Фишера «Генрих Гейне, немецкий еврей», я воспринял её как анализ немца, серьёзно мыслившего о евреях в целом и о фигуре Гейне, и был поражён проницательностью, которую этот немец продемонстрировал даже и в критическом аспекте. За три дня до моего отъезда в Гейдельберг он признался мне, что стал христианином, и объяснил, что писал свою книгу именно с позиции крещёного еврея. Грете Лиссауэр умерла в Москве где-то в середине двадцатых годов как истовая коммунистка.

Живя в Гейдельберге, я не раз посещал Бубера, недавно переселившегося в Хеппенхайм, и обсуждал с ним первые номера “Der Jude”, которые вызывали у меня много возражений, в особенности это касалось позиции, занятой Бубером в связи с войной. Вместе с тем, там была помещена впечатляющая статья А. Д. Гордона «Письма из Палестины», впервые представившая немецкоязычному читателю принципы движения «Ха-Поэль ха-Цаир», или прекрасные публикации Арно Наделя о народных песнях на идише. Однажды я навлёк на себя гнев Бубера и его жены (которая и прежде и потом была ко мне благосклонна), когда за чашкой кофе позволил себе дерзкое, уничижительное замечание о Георге Зиммеле, весьма высоко ценимом в этой семье.

Обложка журнала “Der Jude”. Сентябрь 1916

Во время одного из таких визитов Бубер рассказал мне, что несколько молодых людей и девушек из Берлина, серьёзно заинтересованных в еврейском и социальном вопросах, устроили совет, в котором он сам принял активное участие за несколько месяцев до своего отъезда из Берлина, и в итоге решили создать «Еврейский общинный центр», Фольксхайм. Ему предстояло открыться в течение лета в так называемом «Квартале хижин» (Шойненфиртель) на Александерплац на Драгонерштрассе, где проживало очень много восточных евреев, в том числе много семей беженцев из зон военных действий в Польше и Галиции. Основателями этого центра стали сионисты, которые под влиянием идей русской Народной воли 1880-х годов с её «хождением в народ» начинали свою работу именно в этом районе, где нищета, проституция и преступность были жизнеопределяющими факторами. Они не только рассчитывали помочь нуждающимся, но и надеялись на взаимное обогащение между двумя столь разными еврейскими прослойками. Бубер говорил, что и мне, возможно, стоит принять участие в этом начинании. Что мне следует хорошенько обдумать этот вопрос и после возвращения в Берлин рассмотреть его поближе. Инициатором этого движения был Зигфрид Леман, масштабно мыслящий студент-медик, хорошо известный как «культурный сионист» (что противопоставляло его политическому сионизму). Леман поддерживал тесные отношения с ассоциацией «Свободное студенчество», когда активную роль там играл Вальтер Беньямин, и особенно с его социально-политическим крылом во главе с Эрнстом Йоэлем. Оно придерживалось аналогичных тенденций и поддерживало рабочее поселение в районе Шарлоттенбурга. Там, в частности, состоялось обсуждение доклада Курта Хиллера, на котором я и познакомился с Вальтером Беньямином. «Общинный центр» Лемана (Фольксхайм) был организован по образцу этого поселения. Это была первая попытка Лемана создать нечто в этой области, и именно с неё началась его обширная социальная деятельность, развернувшаяся после войны.

Аарон Давид Гордон за работой. Кибуц Дгания. 1910-е

О еврейских детях из восточно-европейских семей заботилась в основном женская волонтёрская группа. Их, конечно же, нельзя было увидеть там по вечерам, так как родители забирали их, возвращаясь с работы. Но вечерами волонтёры, и мужчины, и женщины, собирались там с «друзьями дела» на различные совещания, лекции или дискуссии. «Друзьями дела» были, прежде всего, представители русско-еврейской интеллигенции, которые учились или уже работали в Берлине, среди них некоторые видные члены «Поалей Цион», или Бунда. Насельники Фольксхайма были почти исключительно западными евреями с более или менее национально окрашенными взглядами. Они склонялись к сионизму, но о еврейских реалиях имели лишь зачаточные представления. Вместе с тем они выражали полную готовность отдаться социальной работе, о которой также ещё не имели сколько-нибудь точного представления. В атмосфере культа восточных евреев, о чём я говорил выше, большим уважением пользовались евреи-изгнанники из России, люди в основном высокообразованные, к кому остальные могли обратиться за советом. Они, со