Лесные тропы - Евгений Васильевич Дубровский

молодой глухарь, зеленью металла заблестела его шея. Напрасно перестал он отсиживаться в трескучей трущобе и только на зорьке вылетать на ягодник, как это он делал все лето. Теперь глухарь средь бела дня несется — этакая махина — к лиственнице или осине, ищет там уцелевших на ветвях остатков хвои и листьев. Тут в него, в глухаря, конечно, хлоп да хлоп!

Тетерева-полевики сбились в стаи. Пока лист был на деревьях, тетерева не отличались особой сообразительностью. Теперь они совсем глупо летят к чучелам, торчащим в березняке.

Грубо сшиты из тряпок чучела; часто это просто чурки. Ничего! Тетерев подсаживается к чучелу, кокает вопросительно, вероятно удивляется, почему собеседник молчит. А в глупца из шалаша — хлоп! Он падает.

Остальные глупцы сидят и смотрят: что такое случилось? Отчего он упал? Но если даже взметнутся после выстрела тетерева, то немного погодя опять прилетят поболтать о чем-то с чурками.

Кончился листопад? Нет, на вербе еще треплются листья, на той самой вербе, что первая надула пухлые почки при первом дуновении весны. Теперь верба раздевается последней.

Исчезли перелетные птицы? Не все. С протяжным резким криком над полузамерзшим озером размахивают узкими белыми крыльями чайки. Они прилетели сюда в то время, как во́ды сбрасывали лед. Теперь чайки улетают так поздно. Последними?

Нет, после чаек еще летят лебеди. В недосягаемой вышине несутся лебединые станицы, и крик их звонок, как звук серебряных труб.

Белыми мухами замелькал первый снег.

Таков закон севера: его весна приходит, осень уходит, вода сбрасывает лед, а земля готовится скинуть снежное покрывало — все при трубном кличе лебединых стай.

ПОДЪЮРЛОК И НОДЬЯ

К гусиной стае на озере подбирались мы по топкому болоту. Федька полз первым и вдруг ухнул в воду, провалился по горло. Я удержался, но все-таки вляпался, зачерпнул в сапоги. Гуси улетели, даже выстрелить не пришлось.

Вода как лед. Ветром продувает, кажется, насквозь. Просто беда. Поплелись, повесив носы, к дому.

В конец Долгого озера кое-как дошагали, когда уже начало темнеть. Смотрим, костерок курится, над ним навес из ветвей, около него Иван Максимыч сидит, наш деревенский охотник, старик.

Он в овчинном полушубке. Видно, что ему тепло и сухо. Не то, что нам.

Старик строго осмотрел нас, молча выслушал рассказ о нашей неудаче и совсем сердито сказал:

— Не по вашим носам табак — гуси. Домой вам не дойти; околеете, так матери мне не простят. Нечего делать, придется вам тут ночевать.

— Нет, холодно. Погреться позвольте, а потом мы пойдем.

— Вот этого-то и не позволю. Не суй лапы в костер, дурак! Хочешь, чтобы их навек скрючило? Федька, раздевайся догола, живо! А ты, другой, снимай штаны! В сапогах-то хлюпает, а?

— Хлюпает.

— Ну вот! А сам весь синий. Снимай, выжимай все тряпки!

Иван Максимыч вдруг улыбнулся ласково.

— Вы не бойтесь, ребятки. Я вам зла не сделаю. Слушайтесь деда.

— Да холодно, Иван Максимыч!

— Ничего. Сейчас тепло будет. Выжимайте чулки, рубашки, все. До последней капли крепче жмите. Надевайте снова все на себя и марш бегом за дровами. Картошка уже сварилась. С чаем ждать буду. Ну, скорей!

Когда мы, все еще дрожа, вернулись с охапками хвороста, чайник кипел на огне, и котелок с картофелем, дымясь, стоял на обрубке.

Мы мигом очистили котелок, хватили по кружке кипятку.

— Ну как? — улыбаясь, спросил старик. — Все еще холодно?

— Точно горячих угольев наглотался, — отвечал весь красный Федька. — Вот здорово нагрелся. Жарко стало.

— А как твои лапы, молодчик?

— От них пар идет, горят.

— Вот это самое и требуется. К костру в мокром платье никогда не суйся — насмерть простудишься. Можно в прорубь с головой провалиться — не беда. Надо, чтобы изнутри тепло стало, а не от огня. Когда просохнешь, сиди, грейся, спи, тогда ничего.

— Мы дров на всю ночь натаскаем, — предложил я.

— Не нужно, — отвечал старик, — вашего хвороста хватит разве только чайник вскипятить. Я вам еще на нем похлебку из зайца сварю. А на ночь хвороста не напастись.

— Неужели без огня сидеть?

— Зачем без огня? Это даже летом скучно. Нет, мы до утра спать в тепле будем. У меня подъюрлок готов.

Мы с Федькой переглянулись. Что такое?

— Вот подъюрлок, — говорил Иван Максимыч, подтаскивая к огню толстое бревно, — называйте его подкладкой или как хотите — мне все равно. У нас, в Забайкалье, название было: подъюрлок. На него кладут три бревешка потоньше, кладут так, чтобы концы их немного через подъюрлок высовывались, а другие концы врозь торчали. Потом зажигают подъюрлок и короткие концы тонких бревен. До утра гореть будут. Раза два за всю ночь только встать да подвинуть обгоревшие бревна. Вот и все.

Иван Максимыч делал то, что говорил. На подъюрлок он навалил три бревна длинными концами врозь, а под короткие их концы подложил пылающих головешек из костра. Могучим жаром повеяло от загоревшихся бревен.

— Теперь готовьте себе постели, — продолжал Иван Максимыч, — еловых лапок нарубите. Ели тут близко. Вот топор. Обеими руками за топорище держись, а то в темноте по пальцам тяпнешь.

У, как сыро, как прохватывает ветром в лесу! И как светло, тепло, сухо под навесом около костра!

— Вот холодище там, — сказал я, возвратившись с ворохом ветвей, — а здесь славно. Неужели так тепло только от этого навесика из прутьев?

— Учись, дружок, ночевать в ненастье, — усмехнулся Иван Максимыч. — Прежде всего искарь ищи.

— Что?

— Искарь. Мы сейчас за искарью сидим, как за щитом от ветра. Это ель, вывороченная с корнями. От подъюрлока в нее жаром пышет, как в стену, а от нее теплоту обратно отбивает. Тут нашему брату, бродяге, и притулиться.

— А зимой, Иван Максимыч, вам случалось ночевать на морозе? — спросил Федька.

— Вона! Сколько раз. Тогда, ежели искари не найдется, из снега надо сделать стену и огонь еще попрочней развести. Зимой не подъюрлок кладут, а нодью. Смотрите!

Иван Максимыч встал, принес из темноты два обрубка — один толстый, другой потоньше — и положил их вдоль один на другой: толстый вниз, тонкий сверху.

— У толстого, — объяснил он, — стесывают верхушку, у тонкого — низ. Между ними кладут сырые клинья, а в промежуток между бревнами напихивают сушняку и зажигают. Конечно, колья тоже сырые вколачивают по обе стороны бревен, чтобы они не сваливались. Бревна берут из сухостоя, и чем толще, тем лучше. У нодьи всю зимнюю ночь проспишь спокойно; нодью и поправлять нечего, а с обыкновенным костром, сколько дров на него ни