Если бы меня спросили (СИ) - Лабрус Елена

— Я не смог забрать и даже не знаю, где она их хранит. Было пять соломин по три-пять яйцеклеток в каждой. Четыре соломины уже разморозили, в каждой выжило всего по одной яйцеклетке. Четыре эмбриона, четыре подсадки. Два выкидыша, одна замершая беременность, когда плод пришлось удалить, и предпоследний, четвёртый эмбрион тоже не прижился. У меня остался один шанс. Одна соломина и последняя попытка.

— Простите, я не очень понимаю, раз четвёртый эмбрион тоже не прижился, значит, она не беременна?

— Она думает, что я этого не знаю, а я поддерживаю её иллюзию.

— Но зачем в принципе вашей нынешней жене чужие яйцеклетки?

— Потому что своих детей у неё быть не может, но выносить ребёнка теоретически она могла бы. В чём, честно говоря, я уже сомневаюсь, несмотря на уверения врачей.

— Так они, выходит, поменялись? Ольга вашей жене — костный мозг, ваша жена ей — яйцеклетки.

— Выходит, — коротко кивнул Воскресенский. — О чём и как они договаривались, я не знаю.

— Но она ведь может оплодотворить яйцеклетку вашей жены и другим донором спермы?

— Поэтому я на ней и женился. Но всё так чертовски запуталось. И тянется уже столько лет.

«Или другая женщина могла бы выносить их с женой ребёнка, если у него будет её яйцеклетка. Тогда он избавится от этой, хитрой, жадной и расчётливой твари. Чёрт, вот чего он хочет! Вот чего она так боится», — стояла с открытым ртом Ирка.

— Почему вы не рассказали Вадиму, как есть? — очнулась она. — Неужели он бы не понял?

— Когда? В десять лет? В пятнадцать? После смерти матери? Родители разве имеют право обсуждать свои проблемы деторождения с ребёнком?

— Но он уже давно вырос.

— Именно на это я и надеялся. Поэтому позвал, чтобы переписать на него дом. В надежде, что мы наконец, найдём общий язык, что сумеем поговорить. Что он меня услышит, поймёт, простит в конце концов. Но вышло только хуже. Мы окончательно поругались. Он сказал, что нет смысла больше и пытаться. У него своя жизнь, у меня — своя. Я выбрал бабу, а не сына. Откровенно говоря, это моё право, как и Вадима — считать, что у него больше нет ни матери, ни отца. Как думаешь, если бы после этого я ему сказал, что хочу другого ребёнка, что всю жизнь мы мечтали ещё об одном мальчике или девочке, пусть не такой одарённой, — горько усмехнулся Воскресенский, — как бы он к этому отнёсся?

— Мда… ситуация… — развела руками Ирка.

Хрен его знает, как бы он к этому отнёсся. И теперь Ирка тоже не могла сказать ему правду.

Чёрт!

Кабинка поравнялась с землёй, им открыли дверь.

Борис Викторович вышел первый, подал Ирке руку. К нему бросился виноватый и взволнованный Сёма, оказавшийся солидным мужиком лет пятидесяти.

О чём они говорили, Ирка не слышала. Она стояла, задрав лицо к небу, ловила ртом снежинки и думала о том, как сильно нужно любить женщину, чтобы положить жизнь к ногам другой.

Жизнь, отношения с сыном, друзьями, коллегами. Наплевать на мнение всего мира, наступить на горло собственным желаниям, ради призрачной возможности прижать к груди их нерожденного ребёнка, увидеть её глаза в его взгляде, узнать её улыбку, её черты…

Ирка вытерла с лица то ли растаявший снег, то ли непрошеные слёзы.

Говорить о любви могут многие, но вот так каждый день, каждую ночь девять лет помнить о том, ради чего всё это затеяно и не отступить, не сдаться, не дрогнуть, как бы трудно ни было, молча с этим жить, помнить и верить — единицы. Да что там, наверное, он один такой — Борис Воскресенский.

— А почему вы решили, что Ольга Александровна захочет со мной дружить? — спросила Ирка, когда они с Воскресенским возвращались к машине.

— Потому что друзей надо держать близко, а врагов ещё ближе. Она прекрасно видела мой к тебе интерес, ясно осознаёт, как ты опасна, но не заставила тебя уволить. Значит, всеми правдами неправдами будет стараться втереться к тебе в доверие.

— Чтобы контролировать?

— И это тоже.

— Да, присматривать за мной в офисе, имея в агентах Нателлу Юрьевну, конечно, проще, чем следить не встречаетесь ли вы со мной где-то на стороне, — хмыкнула Ирка. — Тем более, я, наверное, не первая ваша интрижка.

Воскресенский загадочно улыбнулся и не ответил.

«Ну, мог бы повторить, что я чертовки умна», — усмехнулась Ирка.

Но он сделал то, чего от Бориса Викторовича она уже никак не ожидала.

Остановился, подхватил её за шею, прижал к себе.

Откровенно прижал, опасно, провокационно. Компрометирующе. Следи за ними сейчас какой-нибудь несчастный детектив с камерой, фотографии вышли бы на загляденье.

— Если ты узнаешь, где она хранит яйцеклетки моей жены, живы ли они до сих пор, или я зря надеюсь, — горячо зашептал он Ирке в ухо. — Клянусь, я сделаю для тебя всё что угодно.

«Уф!» — выдохнула Ирка, когда Воскресенский-старший её отпустил и как ни в чём не бывало открыл машину.

Сердце колотилось где-то в голове, в горле стоял ком, низ живота предательски ныл.

Ирка знала, кто бы ей сейчас с этим помог — Воскресенский-младший. Но он, как назло, улетел.

А ещё знала, что она попросит у Воскресенского-старшего. По крайней мере, думала, что знала.

Осталось только найти чёртову пробирку.

«Как ты там, мой Маугли?» — написала она по дороге.

«Только что приземлились, — ответил Вадим. — Невыносимо скучаю».

«И я» — ответила ему Ирка.

И я.

Глава 8

Глава 8

33

33

Кристина явилась на следующий день после приезда.

Наверное, заплатила консьержке, чтобы та позвонила, когда Вадим вернётся.

Он только вышел из ванны, когда запиликал домофон.

Так, в полотенце на бёдрах и открыл ей дверь.

— М-м-м… — Кристина кокетливо скользнула взглядом по его прессу. — Приятно, когда мужчина встречает тебя в прихожей голый.

— И не мечтай, — усмехнулся Вадим, протягивая пальцами мокрые волосы. — Твои вещи там, — кивнул на коробку, куда перед отъездом сложил всякую ерунду, что бывшая подружка успела натащить в его квартиру: дизайнерскую пепельницу, какие-то жутко дорогие бокалы, вибратор, купленный, видимо, в назидание Вадиму, пропадающему днями и ночами на работе.

Кристина даже не глянула на свой скарб.

— М-м-м… ты побрился? Тебе идёт, — оценила его гладкий подбородок и, словно её пригласили, пошла в гостиную. — Рада, что ты не пострадал в аварии. Машину восстановил? — не глядя на Вадима, что шёл следом, она вела пальцами по краю картины на стене, ребру стола, спинке дивана.

— …

— Как отец?

— …

— Как съездил?

— Прекрасно, — сложив руки на груди, Вадим упёрся плечом в стену. — Кристина, гоу ту нах.

— Ну чо ты начинаешь, Кыс! — остановилась она.

Когда хотела, её самолюбие обладало прямо-таки железобетонной непрошибаемостью, игнорируя даже откровенный посыл.

— Ну, прости, — она взмахнула руками. — Я много думала эти дни, — упала на мягкий диван.

На ковёр полетели разложенные бумаги.

«Ты умеешь думать?» — Вадим недовольно дёрнул головой.

— Да, я погорячилась. Была неправа. Несправедлива, требовательна. Нетерпелива. Кыс, прости меня! — она выгнула шею, чтобы жалобно на него посмотреть.

Воскресенский нагнулся, чтобы поднять разлетевшиеся листы.

Кристина демонстративно бухнулась на пол рядом.

— Кыс, ну прости, — задрав голову, заглянула в лицо. — Давай всё забудем. Начнём сначала. Я согласна: я не имела права предъявлять тебе претензии. Не имела права проявлять недовольство, — ползала она вслед за ним на коленях. — Не должна была ничего требовать. Вот, — протянула она залетевший под журнальный столик лист, задержалась глазами. — А это что?Мистер Воскресенский, зэ... — проговаривая вслух, попыталась прочитать английский текст.