Дом №65 по улице Железнодорожников (ЛП) - Ли Эдвард

Ей не везло со светофорами на выезде из города, и она постоянно попадала на красный, поэтому читала отрывки из дневника, пока ждала зеленого. Что-то из мая 1935 года:

Дорогой дневник,

Я почти исчерпала свой запас французской литературы и принялась перечитывать ее, поскольку ничего нового, что могло бы меня взволновать, нет. Нация в целом, должно быть, кажется всем остальным совершенно безумной. Я боюсь за любую страну, которая попытается вступить с ними в войну! В книгах описывается мир, который я желаю, мир, в котором наслаждения существуют для того, чтобы их получать, а жалкие учения религии высмеиваются и игнорируются в погоне за плотскими удовольствиями. Мой невежественный муж верит, что его бог прячется под нашей супружеской кроватью, готовый приговорить его к адскому огню, если его семя когда-либо эякулирует где-либо вне моей пизды. Я унизила его прошлой ночью, взяв его в рот и проглотив его кульминацию. Его протесты были заметно слабыми до тех пор, пока он не кончил сам, а затем пришло чувство вины. Это было бы забавно, если бы не было так презрительно. Возможно, он отдаст половину своих сбережений церкви, чтобы искупить свой грех...

Август 1936 года:

Дорогой дневник,

Те, у кого есть средства для комфортной жизни, скорее всего, обратятся к занятиям, которые приведут в ужас обывателя, а те, кто опустился на самое дно социального положения, сделают все, чтобы удовлетворить свои основные потребности. Я нахожу это бесконечно увлекательным и полезным, когда эти два понятия сходятся. Ощущения, переживания в моей жизни - это все. Это жизнь, выходящая далеко за рамки слепого рабства овец, которые следуют устаревшим правилам своей книги лжи и надеются, что их расточительное существование будет вознаграждено в загробной жизни. Как весело будет, я уверена, в этой вечности, со всеми осуждающими шарлатанами и лицемерами, живущими на облаках. Как бы я хотела извергнуть рвоту на священнослужителей, которые призывают моего мужа и тратят многие наши вечера дома на их святое безумие, как будто часы, потраченные в воскресенье, не являются достаточным наказанием. Как бы они все были отвратительны! Возможно, с этой концепцией рвоты в трущобах можно что-то сделать...

Снова август 1936 года:

Дорогой дневник,

Я продолжаю опускаться все ниже и ниже в самые глубины сексуальной деградации, но боюсь, что повышенное удовольствие, которое я когда-то получала от своих проступков, начало отступать. Что будет после этого? Я знаю, что что-то должно быть...

После этого стоп-сигналы закончились, и она засунула дневник в бардачок, чтобы Дикки не смог схватить его, пока она вела машину. Она будет дома через сорок пять минут. Ее волнение от того, что она прочитает остальную часть дневника Люси и, возможно, узнает что-то новое, подтверждающее ее предположение о владении, было уравновешено мыслями о неизбежной сцене с Чаком. Она уже представляла себе этот разговор в нескольких вариантах, пока ехала сюда, и ни один из них не заканчивался тем, что он хоть на секунду поверит в ее теорию. Нет, он сказал бы, что она ненормальная и нуждается в профессиональной помощи, пригрозил бы ей разводом или спросил бы, почему они тратят время на эту глупую фантазию, когда он мог бы раздвинуть ее задницу и скользнуть в нее. Вероятно, какая-то комбинация всего этого. Она понимала, как невозможно это звучит, но какова была альтернатива? Что она внезапно потеряла сознание и стала просматривать в Интернете порно с блевотиной и фетишизмом? Это казалось гораздо более надуманным, чем возможность быть одержимой в доме с красочной историей разврата и насилия. Конечно, ни один безумный человек никогда не поверит, что с ним что-то не так, верно?

Я не такая. Я не такая.

Вдали от дома она чувствовала себя гораздо лучше. Разговор с Уолли был неприятным, но то, что она оказалась за столько миль от дома, значительно улучшило ее настроение. Но ей пришло в голову, что, возможно, это нечто большее.

Может быть, оно не может достичь меня здесь. Может быть, что бы это ни было, оно не имеет никакого влияния вдали от дома.

Однако ей нужно было возвращаться. Она никогда не убедит Чака, что им нужно уехать, и если Люси действительно влияла на нее, захочет ли она уехать, когда вернется? Самой большой проблемой для нее может стать поиск человека, который не побрезгует мыслью об извержении телесных жидкостей на ее обнаженное тело, причем чем отвратительнее, тем лучше. Но даже это может оказаться не такой уж большой проблемой, - поняла она.

Я надеялся, может быть... наверное... я хотел, чтобы ты посмотрелa, как я трогаю себя.

Тот извращенец в баре так и сказал. Смутился ли он от вопиющей извращенности собственной просьбы, или причина его неловкости в чем-то другом?

Она покачала головой. Она не могла начать видеть заговор во всем странном, что происходило с ней в последнее время, иначе она начала бы зацикливаться на масонских ритуалах и травяном холмике на Дили-Плаза[7]. Так что она пошла в бар, и какой-то урод предложил ей $50 за то, чтобы она посмотрела, как он манстурбирует. Вероятно, такое случалось чаще, чем она могла себе представить (и, возможно, за гораздо более дешевое вознаграждение).

Аррианна погрузилась в свои мысли и следующие тридцать минут ехала на автопилоте. Она не замечала изменений в своем сознании по мере приближения к дому, таких же легких и постепенных, как движение минутной стрелки на часах. Подобно чистому участку дороги, на котором разворачиваются нити тумана, пока они не превращаются в подвижную дымовую завесу, она не могла думать ни о чем за много миль до дороги, только о нескольких видимых ярдах впереди. Чак, дом, дневник имели для нее такое же значение, как пьеса, которую она читала еще в школе.

А вот что имело значение, так это автостопщик, стоявший на съезде с шоссе.

В обычной ситуации она бы даже не взглянула на него. Она слышала слишком много ужасных новостей и предостерегающих историй от друзей, в которых, как правило, говорилось о "неоднократном изнасиловании" и заканчивалось "так и не нашла свою голову", чтобы даже подумать о том, чтобы подвезти незнакомца. Такие бродяги были повсюду в городе; на самом деле, казалось, что они составляли большинство населения. Это стало искусством - не замечать их, даже если вы были достаточно любезны, чтобы бросить им несколько монет, как будто признание их присутствия гарантировало вам место в картонной коробке в один прекрасный день через какую-то экономическую заразу. Вы были в безопасности, если просто не обращали на них внимания.

Так почему же она не только смотрела, но и прижималась к обочине, чтобы остановиться?

Он приподнял бровь, как будто тоже не мог поверить, что она это делает. Его налитые кровью и слишком широко раскрытые глаза производили впечатление спокойного безумия, которое было бы неуместно на человеке, ведущем культ конца света к массовому самоубийству. Его борода казалась каким-то живым существом на лице, ее пучки торчали во все стороны. Любое движение его головы выглядело так, словно существо меняло положение, собираясь отгрызть ему лицо. Она готова была поспорить, что на ощупь это было похоже на подушечку "Brillo". Волосы на его голове выглядели такими же неухоженными, высохшими и наверняка не расчесанными, с тех пор, как "Остаться в живых" все еще был в эфире. На нем была потрепанная усталая куртка с жирными буквами на нагрудном кармане, которые превратились в нечитаемое пятно. Его синие джинсы могли бы стоить смешную цену в винтажном магазине, так как на вид им было несколько лет, включая встроенный износ, за исключением того, что его джинсы, несомненно, были настоящими. Колено с одной стороны держалось на выцветших нитках, колено другой стороны было покрыто честной заплатой. Такого она не видела уже неизвестно сколько времени. Рядом с его потрепанными ботинками лежала вещевая сумка, цвета его куртки, побитая непогодой, но целая и, вероятно, самая новая вещь, которая у него была, возможно, довольно новая, когда еще существовала Восточная и Западная Германия.