Копья Иерусалима - Жорж Бордонов

Эти добрые люди, спросив позволения у Рено, преклонили колена перед мертвым Анселеном и оставили нас. Я позаботился об их размещении и питании на служебной половине дворца. К полуночи появился король, он избавился от своей короны, но, хотя не было холодно, его огромный подшлемник оставался на нем. Красные пятна выступали из-под ткани. Кожа под нижней губой и между бровями шелушилась. Он осенил себя крестным знамением и сказал:

— Так вы — его дети. Не лейте слез. Вы видите, он отдыхает.

Голос его пресекся, и он добавил:

— И какая благодать почиет на его ровном челе…

Ни Жанна, ни Рено не поняли его мысли.

— Я пришел сюда, — продолжал Бодуэн, — на минуту, подышать свежим воздухом, отдохнуть от этого пиршества и музыки…

Поправившись, он уточнил:

— Как гласит Писание, не спеши в дом радости, а спеши в дом печали.

Потом он обратился к Рено:

— Вот вы и господин Молеона. Как вас именуют?

— Рено, государь, а это моя сестра, Жанна.

— Что такое этот Молеон?

— Маленькая деревня в лесистой местности, в низовьях Луары, на границе герцогства Бретонского.

— Недалеко от графства Анжу?

— Недалеко. В этом месте Анжу, Бретань и Пуату сходятся в одной точке.

— Мы могли бы быть почти соседями, мои предки из тех мест. Это удивительно, так вот обрести друг друга, вдалеке от земель Франции. Я родился здесь, в этих местах, и не знаю ничего другого.

Он говорил так, потому что ему было шестнадцать лет, и ничто — ни королевское достоинство, ни власть не изменили его. Но эта откровенность его не подвела, напротив, она привлекла к нему Рено и Жанну. В любом случае, в его словах не было расчета, он говорил просто и ясно. После минутного молчания он продолжил:

— Вы прибыли издалека и сейчас остались одни в этом городе. Мое сердце тронуто вашей печалью. Для вас, вернее, для нас — раз уж я тут, этот прекрасный день кончился смертью — но, хотя всякая вещь на земле имеет тот же скорбный конец, уход вашего отца, достигшего вечной обители, нельзя назвать печальным! Если в моих силах облегчить ваше горе, или чем-то помочь вам, скажите мне… Хотите ли вы остаться в Иерусалиме, или, поклонившись святыням, отправиться в обратный путь? Мой кузен из Фландрии скоро отплывает, увозя с собой часть наших надежд. Вам предоставят место на корабле…

— Вы плохо о нас думаете, — сказала Жанна с оттенком негодования. — Рено недостает опыта, но он всей душой стремится служить вам и сожалеет лишь о том, что его не было с вами при Монжизаре. Я же тоже могу быть чем-нибудь полезна… Я умею лечить и знаю секреты врачующих трав, мазей для утоления боли. Я умею также вправлять и сращивать сломанные кости.

— Добрый государь, соизвольте зачислить меня в ваше войско или в вашу стражу, — поддержал сестру Рено. — Со мной мои люди, верность и послушание которых неизмеримы. Они пойдут за мной туда, куда прикажут идти мне! Мы прибыли сюда не просто на поклонение Святым Местам, мы хотим сражаться и вместе с вами одолеть неверных!

— Пусть будет по-вашему, Рено. Отныне вы и ваша сестра принадлежат моему дому со всеми вашими людьми, пока вы сами хотите этого. Гио позаботится о вашем размещении.

Они поблагодарили его от всего сердца. На него же внезапно нахлынули мрачные мысли:

— Мне так не хватает друзей… которые были бы надежны… и рассказывали бы мне о Франции. Вы видели меня в зените славы, но вы не ведаете, как я одинок, какие козни плетутся вокруг меня, как я боюсь, что я не смогу, не сумею защитить мое королевство в будущем!

Тогда Жанна, потрясенная, устремилась к нему и склонилась над его рукой, чтобы запечатлеть на ней поцелуй преданности и полнейшего сочувствия. Но Бодуэн отдернул руку, как будто ее прикосновение обожгло его:

— Нет, сударыня! Это неуместно и невозможно.

— Разве вы не господин наш с этих пор?

— О! Сударыня, есть лишь один Господь для всех нас, всевидящий и всемогущий. Знайте: король Иерусалимский недостоин подобного поклонения. Он — лишь коронованная тень. Зачем же вам унижаться перед ним?

На этом он простился с нами и удалился; он сделал это столь же просто и поспешно, как и при своем появлении. Жанна бросилась на грудь своего брата, дрожа всем телом, и воскликнула, глядя на покоящегося Анселена:

— Смотри, смотри! Наш отец перестал улыбаться: его радость угасла с уходом короля. Что это значит, Рено?

Я отвечал:

— Это лишь скрытая работа тлена. Не нужно видеть в этом какой-то знак.

Она возразила:

— Но что означает поведение короля? Почему он отказался от моего поцелуя? За минуту до того он говорил о дружбе; слова шли от чистого сердца, и вдруг это охлаждение…

— Я не знаю, — пробормотал Рено.

— Откуда этот свет в его глазах, утоливший мое тяжкое горе, терзавшее сердце вопреки молитве, когда он приоткрыл нам то райское блаженство, что вкушает сейчас наш отец?

— Все дело в том, что он почтил нас своим визитом. Кто бы мог подумать, что сам король придет поклониться останкам хозяина Молеона!

— Нет, Рено, я не польщена, я потрясена его появлением, его ни с чем не схожим голосом!

— Это король-победитель.

— Будь он побежденным, его величие не уменьшилось бы!

— Может быть.

— Но почему же отец наш перестал улыбаться, ведь он же в раю?

Я отвечал:

— Душа его полностью покинула тело и не оставила на нем следа. Наш господин Анселен нас видит, слышит и радуется за нас. То, что простерто под свечами, — теперь только его пустая оболочка.

— Пустая оболочка?

— Да, госпожа, не лучше изношенной кожи, которую, перевоплощаясь, оставляют в траве некоторые насекомые.

Рено был поглощен более земными размышлениями:

— Вот мы и принадлежим Иерусалимскому дому; да я и не ждал меньшего!

Ему было трудно сдерживать свое удовольствие. Жанна же сказала:

— Как по-вашему, Рено, почему король боится, что не сможет и не сумеет в будущем защитить свое королевство? Странно слышать от него такие речи. А я между тем уверена, что он еще совершит чудеса…

Так, этой ноябрьской ночью, в простой, строгой комнате, у смертного ложа Анселена плелись нити судьбы — нить черная, нить белая — одному одно, другому другое…

16

ПОКА ЖИВУ…

Итак, Рено стал рыцарем короля и получил небольшую командную должность, и с ней взыграла в нем безудержная гордость, он полагал, что это лишь скромное начало его грядущих подвигов, был уверен, что война поможет ему подняться до больших высот. Две партии вырисовывались в окружении короля, скорее же — вновь возвращались к прежним позициям, смешавшимся после победы при Монжизаре. Одни настаивали на войне, считая, что победа даст им возможность воспользоваться ее плодами, другие клонили к тактике выжидания и переговорам с Саладином. Конечно же, Рено не мог не пасть в объятия воинствующей партии и предпочитал компанию прожженных вояк, которые со сдержанным достоинством приписывали себе заслуги Монжизара, признавая, однако, и то, что в будущем Бодуэн станет полководцем, достойным их доверия.

— К сожалению, — добавляли они, все же понижая при этом голос, — болезнь доставляет ему немало неприятностей. Он никогда не станет таким статным, как его отец Амори.

— Что это за болезнь?

— Да о ней мало чего известно. Она проявляется лишь временами. На коже у него появляются красные пятна, и тогда он обвязывает свое лицо полотенцами; потом пятна исчезают. Считается, что все дело в приливах крови и все пройдет с женитьбой. Злые языки утверждают, что болезнь эта ужасна и он должен скрывать ее ото всех…

— Но что именно?

— Не сердись, мой маленький рыцарь, это ни к чему. Я ничего не могу добавить к этому, поскольку и сам многого не знаю. Здешняя кровь, смешавшаяся с кровью французских семей, не всегда давала сильных мужчин. Я знаю многих наших малышей с тою же вялостью и с теми же пятнами на коже. Лекари здесь бессильны.

Когда Рено находился при короле по долгу службы или же король сам требовал его к себе, часто вместе со мной, он, забыв о приличиях, в упор разглядывал его. Ибо все чаще и чаще по вечерам, завершив дела, Бодуэн призывал нас к себе. Очень скоро мы поняли, что причиной тому — Жанна, которую он хотел видеть, из любезности приглашая заодно ее брата и меня, считавшегося их другом и наставником. Едва мы входили, он радостно оживлялся, глаза его блестели, губы расходились в широкой искренней улыбке, и к нам обращались изысканные речи. Мы усаживались. Он требовал принести подносы с фруктами, апельсинами, лимонами и мускатными орехами, дивно вкусные пирожные, варенья и полные вином рога. Сам он ни к чему не притрагивался и всегда оставался на некотором расстоянии от нас. Рено полагал, что, несмотря на всю свою любезность, он старался показать свое превосходство над нами; я же не осмеливался его в этом разубеждать. Жанна тоже придерживалась иного мнения. Я знаю об этом, хотя она и не открывалась мне. Неоднократно я замечал, как она пристально, с болезненным интересом всматривалась в пятна на щеках короля, когда тот отворачивался от нее. Я замечал и то, как дрожали ее пальцы, хотя она ни на миг не переставала улыбаться, опасаясь выдать свое беспокойство и встревожить Бодуэна. Но она не ведала, что тот не был столь прост. Это внимание, эти ухищрения деликатности скорее, чем последовавшие потом беседы, установили между ними что-то вроде сообщничества, союза, который был принят ими с радостной покорностью. Мне кажется, Жанна уже все понимала, и зародившееся и с каждым днем растущее чувство было связано именно с ЭТИМ. Она понимала, и — может быть, сначала из милосердия, а потом в душевном порыве быть достойной его — соглашалась на эту стыдливую игру короля. Между тем Бодуэн, отказываясь признать неумолимую реальность, в присутствии радующей его молодой женщины вел себя как человек, стыдящийся самого себя. В обществе Жанны самые тайные, проникнутые страданием плоти струны его души испытывали непонятное, но вполне ощутимое и длительное утешающее прикосновение. При виде этой простодушной красоты, при звуках голоса, в которых ухо искушенного музыканта услыхало бы самые дивные мелодии на свете, боль, подобно злобному зверю, мерзкому демону умолкала, съеживалась и в ужасе отступала. К этому-то источнику и припадал король с горячностью и волнением, которые ему порой невозможно было скрыть. За несколько вечеров, а скорее — с самой первой встречи в зале для аудиенций и возле ложа, на котором возлежал Анселен, Жанна сделалась ему близкой, просто необходимой! Между тем он еще старался сохранять церемонный тон: