Самозванка. Кромешник - Терри Лис

class="p1">Осиянное багряными зарницами ненастье, кликушей завывая и погромыхивая, с рассветом откатилось вглубь Долины терзать коронные засеки. Щербатая кромка Лунного кряжа, видимая из окна, полыхнула позолотой всползавшего за Эреттурном солнца, чахлого, что ёрник48 на болотине.

Фладэрик, благополучно завершивший язвительное «покаяние Милэдона», потянулся, перечёл сквозящие ядом строки, будто бы чужой рукой выведенные, удовлетворённо присыпал песком и, собрав прибор, задумчиво поглядел на разомлевшего поперёк роскошной койки горностая.

Позёмыш растопырился на покрывале, только что из шкурки не выпрыгивая от сытого блаженства. Кончик лоснящегося хвоста экстатично подрагивал во сне. Вывернутая вострая мордочка как будто улыбалась. Упырь фыркнул. Учёное зверьё отличалось завидным здравомыслием и ненароком улучённой возможностью покоя не пренебрегало. В отличие от беспутного — и безголового, по мнению проныры — хозяина. Покивав неутешительным выводам, Адалин размял затёкшие плечи, разделся и приступил к омовению.

Привести себя в порядок следовало если не в преддверье придворной свиданки, то из уважения к Милэдонам. Оскорблять чопорных усачей не хотелось. Поливаться студеной водицей тоже, но Адалин по долгу службы уже примирился. А содержимое бадьи хотя бы тиной не воняло и стадом головастиков отходить по загривку не норовило.

Встряхнув мокрой шевелюрой, Упырь почёл себя достаточно облагороженным, натянул свежую рубаху, нехотя влез в чужую тунику, отважно игнорируя прелый аромат.

Мрачные Холмы с одёжки оттирались пеплом и щёлоком, а лучше бы ритуальным костром. Болотина и конский пот смердели того гаже.

Проснувшийся Позёмыш, окинув хозяина намётанным взглядом, смекнул, к чему всё идёт и, выразительно чихнув, ретировался. Сметливый горностай вознамерился, чем Князь не шутит, уворовать до отъезда хоть колесо колбасы, из тех, что наивные стряпки без надлежащего присмотру развешивали в погребах, а то и зайчатинки про запас в хозяйской сумке притихорить. Не ровен час, опять по буеракам тот хозяин ломанётся, а ему, зверю-Спутнику, мыкайся средь репейников, с вурдалаками взапуски состязаясь.

***

Покинув пределы гостеприимного домена, Упырь направил-таки воронка к замку Её Величества.

Прощание получилось скомканным по вине самого Адалина, на дух не переносившего куртуазного балагана. Напоследок проговорив ключевые пункты грядущего побега с опальным Сейраном, Фладэрик предпочёл ретироваться с расторопностью, достойной лучшего применения. А несметные Милэдоны и не возражали.

Откинувшись в седле, Упырь придался праздному любованию, отпустил повод и поигрывал фамильной печаткой, что напялил на палец, преодолев Пост. Родовой герб не думал истираться с резной поверхности, вопреки всем стараниям беспечного наследника. Древние гравёры приложили массу усилий, чтобы достойно изобразить невнятную зверушку, поднявшуюся на дыбы с флагштоком. Статусными побрякушками, кроме обязательных ременных цепей, Упырь пренебрегал. Но в долине Олвадарани приходилось хоть иногда считаться с заведёнными порядками.

На глаза всё чаще, по мере углубления в коронные владения, попадались каменные стены отдельно стоящих крепостей, черепичные крыши, сполохами рдевшие в лучах молодого солнца, и высаженные полосой деревья. Деревянные и каменные постройки хозяйственных дворов и обиталищ слуг, поросшие травой и мхом, обветренные стены. Сколько мрачных тайн за ними хоронилось… Упырь по долгу службы имел представление и иллюзий не питал, а вера в добро и справедливость, порядочность и стакан воды от благодарных потомков, желательно, без яда, на той почве околела, прихватив с собой и сострадание. И заменили их горький цинизм и насмешка.

Адалин оглядывал с высокого седла окрестности, по ранней весне — не больно пышные, и размышлял о покровителях. В Озаровом царстве люди неласковую пору мстительно обозвали Борзнем и старательно в неё своим идолам поклонялись, ибо верили, что в пробуждавшуюся землицу да умытые истаявшими снегами небеса быстрее ввинчиваются их славословия, до тугоухих кумиров проворнее доходят. Потому, полотном обмотавшись и зубы сажей зачернив, поклоны били, покуда чело не треснет. Хозяин Солнца, Ярун, Судьба-Куделя… Бой, ибо куда без него? Великий, ведь простой столько жрать не сможет. Набралось кумиров на небольшое селище. И только попробуй кого забыть, подношением обнести. Сразу волхиты батогами ум на место вправят, нужные подати соберут.

А вот у проповедников с Белых гор кумир один и без мутаций, зато с иными причудами. Ревнивый, мнительный и кровожадный, точно еретник, пережравший лыка. Падкий до истерик, сезонных вспышек бешенства и произвольной пиромании. Так что, нет-нет, да полыхнёт особо отличившееся горное капище, что почиталось знаком высочайшего расположения. Потому проповедники гордо расхаживали в подкопчённой мешковине, порой самостоятельно полы поджигая. Вдруг-де всемилостивый пропустил по недогляду.

В долине Окуня, и вовсе поклонялись всему без разбора. Зверушкам странным, чудам да дивам, что без мандрагоровых настоев, тинктур мухоморных и не пригрезятся. Встают те зачарованными миражами промеж дерев, людей пугают, так что рыцарство от храбрости косеет и впереди коня по полю чешет, из доспехов от усердия выпрыгивает.

У мореходов из Имтиля сочинен целый Эпос, для пущей важности в стихах и прозе, а заодно и песнях. Про жуть заморскую, припадочных, до безобразия кровожадных донных баб, что в волну моряков сманивают да зверьём оборачиваются, древних Князей-колдунов и жирного водяного змея, всей той кодлой не то заправлявшего, не то полонённого.

Среди этого великолепия ещё князепоклонцы бродят: светлые, тёмные и смешанные. От «нежных» почитателей Всемилостивой Жрицы, жалостливых и сердобольных, что оголодавшая ведьмища, знаками суеверными отмахиваются, в ордена да ватажки по интересам сбиваются. А там и набеги грабительские, религиозным пафосом осиянные, учиняют.

Развлекается народ, как умеет.

Впереди, над зыбким бархатом курчавых сосен и сизых королевских елей, что карабкались даже по склонам гор, засеребрились стены замка. Каменная Роза, сложенные из местных крапчатых базальтов; в лучах перевалившего за зенит солнца белела полированным мрамором стен, будто из снега вылепленная, сказочная крепость. Под сенью замка хоронился разросшийся посад — отчасти каменный, отчасти деревянный — с резными прапорицами крыш, гульбищем, лавками купцов и ремесленного люда. Темнели частым парапетом дозорные башни и крепостные стены.

Розу высекали в одной из самых долгих скал Ветряного Кряжа, над быстриной Багрянки и разрушенным старинным акведуком, где навий молодняк безнадзорно коротал голопузое детство, покуда мамки с няньками не спохватились. Даже сейчас по выбеленным руинам кто-то прыгал.

Высокие куртины изобиловали резьбой и мхом. На шпилях реяли знамёна и гнездилось вороньё. Подвядшим струпом пламенела черепица кровли, а льстивые сюжеты витражей могли запудрить самый трезвый разум.

Мощёный тесно пригнанными плитами неубиваемого камня Королевский тракт отсюда забирал на юг, прошивая долину сквозной стёжкой вдоль реки. Багрянка, или, как называли её здесь, Олвадарани, стылая и резвая в глубоком русле, разверстым сабельным следом рыжела в солнечных лучах. Послеполуденное солнце высверкивало алым по стремнине.

Причина давшего реке название окраса залегала мягкими, обильно размываемыми пластами в верховьях, где испокон веку ковырялись рудокопы. И всё же,