Бунин, Дзержинский и Я - Элла Матонина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Итак, генеральная репетиция прошла блестяще. О непоставленных декорациях и бороде не вспоминали. Париж ломился на премьеру. Жена Эдвардса, редактора влиятельной газеты «Ле Матэн» («Утро»), сняла для себя одной целый ярус лож и в дальнейшем не пропускала ни одного спектакля.
И вдруг Санин узнает, что вечером накануне премьеры у Шаляпина что-то случилось с голосом – «не звучит», – что он сидит в отеле у Дягилева и его трясет лихорадка, тело и душа ослабли, сил нет. Дягилев весь вечер его успокаивает. К ночи Шаляпин взбодрился, собрался домой и… снова большой, сильный, красивый человек вдруг задрожал как осиновый лист. Дягилев оставил его у себя. Шаляпин уснул на каком-то диванчике, едва помещаясь на нем.
Дягилев сидел рядом.
Санин в ужасе метался по номеру.
Глава 28
Так прошла ночь. Премьера началась минута в минуту. В первой картине – у Новодевичьего монастыря, горькой, страдальческой, где народ подневольно избирает царя, изумительно зазвучал хор, проявился высокий драматизм музыки Мусоргского и «санинских» хоров.
И вдруг Лидия Стахиевна увидала на сцене в нарядившемся в красно-бурый кафтан, поразительно загримированном приставе, обходившем народ и не на шутку стегавшем его плеткой, своего мужа, режиссера Санина.
– А как же, – скажет он ей потом, – «народ»-то состоял не только из наших отличных хористов, но и из всякого недисциплинированного сброда, который служит фигурацией в Опера.
Этот же «сброд» Санин в следующем действии превратит в важных, чинных бояр.
Хору публика устроила овацию. И это в театре, где хор едва ли замечали! Народная сцена мятежа под Кромами всех оглушила. Мятежи и бунты Санину всегда удавались – сам-то Александр Акимович тоже был из мятежных натур…
В конце спектакля произошло очередное чрезвычайное происшествие. Новоявленный узурпатор Самозванец должен был въехать на сцену верхом. Но дирекция театра категорически запретила появление лошади на сцене.
У Санина нашлось время для другого образного варианта. Более заостренного и удачного. В сани с Самозванцем запряжены были люди. Они волокут их как грядущую народную беду… И плач, вещий плач Юродивого их сопровождает.
Париж потрясен. Холодная, чопорная Гранд-опера раскалилась. Зрители хлопали, кричали, махали платками, взбирались на кресла, бежали к сцене, бросали цветы.
Санин не удивлялся, он считал, что и Россия не слышала и не видела такой постановки оперы Мусоргского.
Отныне во всем мире будут петь, играть и ставить иначе.
Критики и музыковеды долго будут разбираться, как и почему именно русский композитор Мусоргский вошел в плоть и кровь современной французской музыки. Будут разбираться, в чем секрет силы и продолжительности этого влияния.
Лидия Стахиевна занялась более скромным делом. Она разбирала газеты, делала вырезки. «Главное действующее лицо в этом спектакле – толпа, и держится она изумительно. Русские хористы поражают мощью, верностью, гибкостью и выразительностью, и восхищают они игрой своей еще больше, чем пением. Каждый из них играет как актер – с удивительной непринужденностью и непосредственностью. В движении толпы столько силы, жизни, волнения, что французский зритель потрясен и поневоле начинает завидовать. Режиссер, правящий движением этих масс и с жаром воодушевляющий их своим присутствием, – А. Санин – превосходный артист, которому мы воздаем особое почтение», – так писал авторитетный критик Пьер Лало в «Le Temps» («Время»).
«Несравненного Санина, режиссировавшего оперу, следовало бы любой ценой (“приковать золотыми цепями”) удержать в нашей “Гранд-опера”. Мы не имели ни малейшего представления о самой возможности такой постановки», – это из респектабельной «Figaro».
– Ты хочешь, чтоб тебя «удержали»? – спрашивала мужа, смеясь, гордясь и тревожась, Лидия Стахиевна.
– Уже удерживают. Получил сразу два предложения – выбирай!
Они выбрали возвращение в Петербург. Но Александра Санина теперь знала вся Европа. Его имя стало синонимом блестящих оперных постановок.
Глава 29
Лидия Стахиевна и Екатерина Акимовна составляют меню на следующую неделю. Приглашен повар. До его прихода дамы всласть поговорили о снобизме французов, который проявляется, например, в том, каких они собак держат, какую моду предпочитают, в выборе района, где намерены поселиться, «в фасоне» обеда. Вечно они вносят свои неписаные правила в этикет, моду, этику, дипломатию, искусство, литературу.
– Даже в юриспруденцию, – сказала Екатерина Акимовна.
– Ну да, – поддержала ее жена брата, – они же свято верят в закон и право, полагая, что все должно делаться по правилам, в нужное время и в нужном месте.
Екатерина Акимовна улыбнулась: кому-кому, но Лидуше это никак не могло понравиться, ведь она никогда не оказывалась в нужное или обещанное время в нужном месте. Или забывала, или путала адреса и часы, а всякие намерения зачастую так и оставались на долгое время намерениями. Вот так было и с домашней кухней. Повар был француз, и отсюда шли все неудовольствия столом. Конечно, до лягушачьих окорочков, огромного количества чеснока, свиных ножек с копытцами дело не доходило, но постоянное Blanquette de veau (рагу из телятины под белым соусом) с постоянным переходом к семи сортам сыра утомляло.
Санины потому давно решили найти русскую повариху и стол сделать близким к отечественным вкусам, с небольшими изменениями в сторону местной кухни при приеме гостей. Решили давно, но не сделали. Лидия Стахиевна чувствовала себя виноватой, ибо Хаосенькой, пусть «милой», но была именно она. А Екатерина Акимовна никогда не посягала на права хозяйки дома, которую любила за массу других убедительных достоинств.
– О Господи! – раздался голос Санина. Сильно косолапя, он вкатился в комнату. – Господи милостивый, благослови раба Своего Александра на подвиг! – обратился он к висевшей в углу комнаты иконе Спасителя, вывезенной из Москвы как память о матери. Три раза осенил себя крестным знамением и повернулся к жене и сестре, которые об упомянутом «подвиге» спрашивать не торопились, так как знали за Сашенькой манеру преувеличивать, фантазировать, мистифицировать, впадать в экзальтацию. И при этом он жил не одной ролью, а целым сонмом образов. – Я приглашен в Ла Скала, в Милан. Впервые! Удостоен!
– Милан? Город без физиономии, без своего характера. После Парижа, Барселоны, даже Петербурга, – небрежно бросила Екатерина Акимовна, любившая иронизировать над любимым братом, возвращая его к действительности.
Санин мгновенно приутих, посмотрел на жену:
– Но это Ла Скала! Обо мне прознал дирижер Артуро Тосканини.
– От кого?
– От итальянцев, певших в моих постановках в Испании.
– Сашенька, родной, видишь, как слава о тебе по земле расходится, – Лидия Стахиевна обняла его и стала развязывать бант на рубашке, сшитый ему собственноручно вместо галстука, вечно сползавшего набок.
– Лидуня, дело не в славе. Ты его не балуй, он и так гарцует не хуже