Принцесса Володимирская - Евгений Салиас-де-Турнемир

Людовика поклонилась, но уже не улыбалась, так как ей снова стало немного страшно. И затем она быстро вышла из комнаты тетки.

XXI

Несколько дней провела молодая девушка безвыходно в своей горнице.

Тетка, конечно, не присылала за ней, но Людовика только стороной узнала, что старая графиня очень не в духе, сидит у себя со своим духовным отцом и что они почти не расстаются.

Людовика не раскаивалась в своем объяснении со старой графиней. Вспоминая свою беседу с ней, она весело и насмешливо улыбалась, но изредка нападал на нее какой-то безотчетный страх. Ей казалось, что все это дело может иметь дурной исход.

Между тем она сама столько передумала, оставаясь одна по целым дням, что положительно пришла к убеждению в необходимости прямо и просто передать все отцу.

Она теперь в первый раз вдумалась в то обстоятельство, что отношения ее отца со старшей сестрой недостаточно нежны, как-то официальны. Ей казалось, что если отец со своей стороны относится к сестре с холодным уважением, то старая графиня и подавно не имеет к брату никакой привязанности.

Все передумала Людовика и взвесила и объяснила себе, вспомнила, что графиня была когда-то обделена покойным отцом, и все состояние, как майорат, перешло к ее отцу.

Чем более думала она о последних двух беседах с иезуитом и теткой, тем более чувствовала, что непременно тотчас же должна все рассказать отцу. Она не могла, во всяком случае, оказаться виноватой. Да, наконец, вскоре после этого признания она выйдет замуж, уедет отсюда и, вероятно, никогда не увидится со злой графиней, по крайней мере, со своей стороны она постарается избежать не только жизни вместе, но даже и редких свиданий.

Людовика считала всякий день, всякую минуту, ожидая приезда графа. Она почти не отходила от окна своей большой комнаты, служившей ей гостиной, а когда-то – классной комнатой, где занималась она со своими профессорами и учителями.

Одно из этих окон выходило на внутренний двор. Из него она могла видеть главные ворота замка и серую ленту шоссе, которое вилось по полю среди пашни и мелкого кустарника и, заворачивая вправо, исчезало за лесом. Это была единственная дорога, которая соединяла замок с большой почтовой дорогой.

Однажды утром, ранее обыкновенного часа, в который вставала Людовика, ее разбудил голос Эммы.

Женщина тормошила ее за руку. Она открыла глаза, увидела перед собою веселое лицо Эммы и услыхала:

– Генрих приехал. Прискакал поутру. В сумерки или к вечеру будет граф.

Людовика вскочила с постели, обняла Эмму и расцеловала ее. Тотчас оделась она и упросила Эмму тайно, тихонько от всех позвать любимого курьера отца к себе.

Эмма затруднялась, что скажет графиня, если узнает.

– Ничего, я беру все на себя.

И Людовика весело объяснила Эмме, что времена переменились, что она уже не хочет соблюдать разные мелочи и не боится нарушить церемониал их обыденной жизни.

– Ну, рассердится, если узнает, что ж из этого! – смеялась Людовика. – Ведь через месяц или два я буду замужем, меня уже здесь не будет, я сама буду хозяйкой.

Эмма сообразила, что действительно обстоятельства переменились за последнее время, что молодая девушка может, не боясь, позволить себе некоторые капризы. А главное, Эмма понимала, что после свадьбы своей молодой барышни она, конечно, поедет за ней, покинет этот замок и старую графиню, следовательно, ей нечего бояться навлечь на себя теперь ее гнев.

Через полчаса явился красивый молодой малый с золотистыми волосами, добрыми синими глазами, который во всех путешествиях графа исполнял должность скорохода или передового курьера, готовил почтовых лошадей и расплачивался.

Генрих не мог сообщить молодой барышне ничего особенного, а о том, что он мог бы сказать ей интересного, конечно, он умолчал из боязни навлечь на себя гнев графа, который ненавидел болтунов.

Людовика узнала от скорохода, что отец здоров, очень весел, что таким веселым никогда еще никто не видал его, что он помолодел на десять лет. Какое было последнее местопребывание графа и откуда он двинулся прямо домой, Генрих, смущаясь, отказался объяснить. В этом и был весь секрет или сюрприз, который готовился молодой девушке.

Во всяком случае, Людовика догадалась, что ее будущая резиденция довольно далека от их замка, быть может, близ границы Франции, потому что Генрих проболтался только в одном. Он сказал, что в обратный путь граф приказал ехать с особенной быстротой, чтобы быть скорее дома, и что поэтому им пришлось делать по нескольку миль или по триста верст в сутки. Да и то в одном городке граф настиг его и приехал в ту минуту, когда Генрих выезжал далее; а по обыкновению он заготавливал все и ехал впереди, по крайней мере, на десятичасовом расстоянии.

– Но верно ли приедет сегодня граф?

– Непременно, – ответил Генрих.

– Но ведь вы ни сегодня, ни вчера его не видали. Вы были все впереди?

– Я вам отвечаю за это головой. – И Генрих даже как-то удивился.

Он так хорошо знал и свою аккуратность, и точность всех действий графа, что ему даже странно казалось, как можно предполагать и сомневаться, что барин не будет в замке так, как он сказал, то есть в сумерки или вечером.

– Но ведь могло что-нибудь случиться? Могла сломаться карета, – возражала Людовика.

– Тогда граф пересядет в фургон и будет продолжать путь.

– Болезнь, – говорила Людовика, не зная, что придумать, и внутренне радуясь той уверенности, которая была на лице и в ответах скорохода.

– Болезнь менее чем когда-либо, – усмехнулся Генрих. – Граф чувствовал себя перед отъездом лучше, чем когда-либо. А если бы какое нездоровье могло случиться, то, конечно, это не помешает ему скакать домой. Повторяю вам, что мы никогда так не мчались, как в этот раз.

Дав скороходу два червонца, Людовика села у окна, из которого видна была дорога, и объявила, что она до вечера не отойдет от него ни на шаг. Вместе с этим она решилась, не спуская глаз с дороги, на особенно смелый поступок, который шел вразрез с обычаем дома.

Она решила, что как только завидит издали экипаж отца, то сойдет вниз и встретит его на крыльце.

– Может быть, он и рассердится, – подумала она, – но затем, конечно, простит.

Действительно, отец ее почему-то любил строгий этикет. Отчасти его приучил к этому строй жизни в доме отца, отчасти он подражал другим богачам – как Германии, так и своего отечества.

Около полудня Эмма, которая постоянно приходила поглядеть, как барышня сидит у окошка, снова пришла, но на этот раз быстрее обыкновенного. Она с шумом затворила за собою дверь и почти подбежала к Людовике.

– Что такое? – невольно вырвалось у молодой девушки.