В тени славы предков - Игорь Генералов

Во дворе становилось шумнее. Пришли обиженные гости, привели в кровь избитых парней (хорошо, что с оружием на торг не пускали, не то убили бы) вместе с видоками, видевшими убийство, пришли также простые зеваки и искатели правды. Властимира решительно влезла в тяжёлый саян[105], поданный сенной девкой, вышла к людям на красное крыльцо. За ней встали Сигурд и Олав, оба хмурые и напряжённые.

Посадница выслушала жалобщиков, нетерпеливо повела головой в двурогой кике, останавливая начинавшееся гудение собравшихся. Молвила твёрдо, заранее подавив всяческие возражения:

— До прибытия посадника Твердислава Олав из Вика остаётся под защитой посадничьего дома. Решением посадника Олав будет передан на суд князя Владимира!

Сказала и подумала, что и впрямь хорошо, что Твердислава дома нет, не то предал бы в гневе молодого северянина суду, а потом, отошедши, жалел бы. А так и у Добрыни, дядьки Владимира, время есть. Тот десять дум передумает и надумает вперёд на десять шагов, а так сложится, если нужен ему Олав в будущем (а не нужен и быть не может — конунгов сын всё-таки!), то и вирой только обойдутся. Властимира смотрела на северянина, копаясь в себе и находя, что по-матерински жалеет его, потому и пытается спасти, да и Клеркон, по сказкам, тот ещё змей. Послано уже к Добрыне с просьбой прибыть в посадничий дом. Через несколько дней в народе заговорят уже наразно: то ли напал Олав, то ли защищался; купец, чьим ножом был пронзён Клеркон, уже, кажется, сам поверил, что эст пытался зарубить северянина топором. Оказалось, что родни у Клеркона нет и мстить за него никто не будет, а его люди, видя, как поворачивается дело, рады были получить виру.

Глава двадцать первая

Бог наградил киевского наместника в Новгороде Добрыню умом и телесной силой. Богатырской стати, он мог одним ударом пудового кулака свалить с ног годовалого бычка. Когда сюда пришёл (пятнадцать лет уж минуло!), поначалу с недоверием и осторожностью отнеслись к нему новгородцы, и было от чего: на мытных дворах торговые гости украдкой провозили товар, и новгородцы об этом знали. Примерно такое же мошенничество, благодаря которому серебро шло мимо великокняжеской казны, происходило с повозным и лодейным. Добрыня присматривался, не спеша в выводах. И верно: у новгородцев был свой расчёт: привлечь стремящегося разбогатеть торгового гостя, переманить деловых людей из Ладоги, что трудно было бы объяснить в далёком Киеве. Город рос, стремительно догоняя Ладогу. Хлеб, что шёл с низовских земель, благодаря Киеву, был дешевле, чем в Ладоге, в остальном же цены были похожи, дабы совсем не злить ладожан. И злые языки наветничали Ольге про новгородские хитрости, но обо всём этом узнавал Добрыня, сестра которого была наложницей князя Святослава, и мог вовремя шепнуть посаднику о поре увеличения даней, чтобы задобрить княгиню. Видя, что Добрыня не мешает, старательно вникает в дела, не величается и вообще в целом на их стороне, ему полностью доверились, приняв за своего. Не повернись судьба иначе, княжить бы Добрыне в древлянских землях вместо отца своего Амала. Нет-нет, да приходила мысль, что мог бы он и сам править, свои законы устанавливать, что и как бы сделал, мечтал себя в думе княжей на резном высоком стольце, в дорогих, царьградского бархата, портах, опашне соболином, с золотой цепью; бояр своих тоже представлял, что слушали, внимательно ловя каждое слово. Но не будет того, как и нет княжеской столицы Коростеня. Но справедливы Боги! Сын сестры его был от князя Святослава, и для него искали землю после смерти княгини Ольги, когда Святослав раздавал отпрыскам столы. Не в себе, так в племяннике своём Добрыня обретёт воплощение мечты. Новгородскую знать убедить в призвании князя оказалось делом плёвым: теперь свой князь из Игорева рода сам, без киевских тиунов, будет устанавливать мытное с повозным, лишь бы дань шла великому князю. Навсегда запомнил Добрыня те бешеные сборы и такой же бешеный путь в Киев с малым отдыхом и переменой коней — только бы успеть!

В Новгороде юному княжичу было у кого и чему поучиться: народ тут не только деловой, но и грамоту сызмальства учит, языки соседей торговых каждый купец да боярин, себя уважающий, знал. С десяти лет Добрыня брал Володьку на советы посадника с боярами, потом выспрашивал: во что вник, что думает.

Княжич, будучи по природе своей скрытным, иногда проявлял упрямый, яростный и подчас жестокий норов, такой, что ставил Добрыню в растерянность. Однажды посадский парень чем-то обидел юного князя. Затаив обиду, Володька стащил из дома древодельную секиру, в простых посконных портах, чтобы быть неприметным, пришёл ко двору обидчика и долгое время ждал, пока тот появится. Благо прохожие обратили внимание на парня, что зачем-то тщательно прятал топор под тряпицей. Когда Добрыня увещевал племянника, тот цедил сквозь зубы: «Всё одно расквитаюсь с ним!» Угрозами и уговорами удалось от Володьки добиться клятвы не причинять вреда парню. И подобных случаев, но меньших по замыслу, было множество.

Скрывал много чего Владимир и от вуя. Так, Добрыня едва ли не из последних узнал, что племянник больно охоч до баб. Порой ночами приходил под хмельком, думая, что никто не слышит, лез через забор двора, тихо залезал в клеть, а летом в сенник. Добрыня посмеивался про себя: «Пусть молодец погуляет», но когда дозналось, что Володька обрюхатил дочь одного из мелких купцов, стало не до шуток. Тогда, возвращаясь тёмной летней ночью уже от другой зазнобы, Владимир привычно перемахнул через тын, мягко приземлившись на ноги, прошёл мимо лениво завилявшего хвостом пса, тоже привыкшего к похождениям хозяина. Но тут его ждал Добрыня. Задув лучину, дабы не увидел кто из челяди, провёл племянника в верхний покой, где, не размахиваясь, приложил ему кулаком в скулу. Владимир тут же вскочил, засопел злобно, как перед дракой. «Бросится!» — мелькнуло в голове у Добрыни. Но Володька стоял, продолжая сопеть.

— Ты позор навёл на семью вольных людей! Понимаешь ли? Что в народе скажут?

— Пусть гордятся, что сам князь новгородский честью их не обнёс, а коли нужда придёт, так через ворожей пускай плод выведет! — отрёк Владимир, задрав вверх начавший уже пушиться первой юношеской порослью подбородок.

— Какой ты князь? Возгря![106] Твой отец в твоём возрасте ратоборствовал уже, а ты только по бабам бегаешь. Как суд княжий вести будешь теперь, коли сам правду нарушаешь?

— Ежели не откупимси, так в наложницы возьму, — просто предложил князь. Ответить было нечего.

Не взял бы виры[107] купец тот, но дочь была уже просватана куда-то в село за городом и вира была нужна, чтобы увеличить приданое и задобрить сватов, ведь с чужим, хоть и княжеским, ребёнком берут. А ближе к зиме пришла весть, что народившегося мальчика вроде как нарекли Позвиздом, и отчим обещал его ввести в свой род. Володька поуспокоился после того случая, к тому же пришли вести о раздорах среди Ярополка и Олега. Отсюда, из Новгорода, даже Добрыне не было ясно, к добру или к худу ссора братьев. Он немало удивился, когда Олег через Волчий Хвост попросил помощи. Добрыня не то что помогать, даже вмешиваться в ссору не собирался — так точно себе дороже будет. Владимир сначала возмущался, что не помогли Олегу, потом сам, объяв умом, что братья сейчас ссорятся, завтра мирятся, а они окажутся крайними, да и некого против сильного войска днепровских русов выставить, согласился с вуем.

Глава двадцать вторая

До Новгорода доходили обрывки слухов о том, что поссорились Ярополк с Олегом довольно круто, и было ясно, что спустя какое-то время аукнется и здесь. Так оно и вышло с нежданным возвращением Волчьего Хвоста.

Весна в тот день баловала солнцем. Город, как и каждый последний год, наполнялся приезжим народом. Лодьи, лодки людей разного языка, драккары и кнорры северных гостей чалились к вымолам. Широко расстегнув ворот долгополой ферязи, Добрыня шагал к пристани улаживать спор, возникший у речного мыта. Рядом, в алом корзне, засунув большой палец правой руки за пояс, на котором висел длинный, с литой посеребренной гардой нож, ступал князь. Вчера гость из урманских земель Херьольв пытался тайно провести товар. Навет дал свейский купец, друг Сигурда, который с некоторых пор был благодарен Добрыне за племянника. Облазив весь корабль, мытники ничего не нашли. Но на мытном дворе видели и не такое, поэтому, посмотрев внимательнее, обнаружили толстое вервие, протянутое через уключины и привязанное к скамьям. Потянув, затащили на борт сеть с кожаными мешками, в которые были упрятаны несколько поставов добрых франкских сукон. По-хорошему прогнать бы купца взашей, но ещё сильна была торгом не такая уж далёкая Ладога, поэтому, взяв с купца, кроме лодейного с мытом[108], ещё и виру, его пустили в город.