Ратоборцы - Алексей Югов

— А огольцы у них, ребятишки, в бабки тешатся, в свайку, ну точно бы наши, галицки!.. Стоял я, долго смотрел. Только понять ихню игру не мог. Девчушки — те в куклы играют, в лепки, в мяч тряпишной… Ну точно бы наши!..

И слеза навернулась на глаза воеводы.

— Не утерпел, княже, дал им леденца: своих ребятишек вспомнил…

Беседы с дворским были не только что пригодны, но подчас и утешительны князю. Иногда же — забавны:

— Хан к сударке пошел…

Поражаясь охвату его наблюдений, Даниил как-то пошутил с ним:

— Эх, Андрей Иванович, и всем бы ты золото, да вот только неграмотен ты у меня! Это не годится! Тебя же и государи западные и послы именуют: «палатинус магнус». Нет! Как только возвратимся в Галич, так сейчас же за книгу тебя посажу. К Мирославу — в науку.

Дворский не полез за словом в карман:

— То воля твоя, княже. Прикажешь — и за альфу сяду, и до омеги дойду! Но только и от книг заходятся человецы, сиречь — безумеют! Ум мой немощен, страшуся такое дело подняти!..

Помолчав, добавил:

— А вот про Батыя говорят, будто и вовсе малограмотен: только что свой подпис может поставить!..

4

Дня за два до выезда из Орды Андрей-дворский сказал Даниилу:

— Княже! Соногур на базаре мне повстречался: тоже всякую снедь закупает на обратный путь. Олександр Ярославич свое отбыл у Батыя: к выезду готовится.

— Когда? — как бы между прочим спросил князь.

— В среду, до паужны.

— Среда — день добрый ко всякому началу, — сказал князь. — Увидишь Поликарпа Вышатича, скажи: брату Олександру кланяюся низко.

Дворский опять заговорил о Сонгуре:

— Я ведь не домолвил, княже. Соногур на рынке и говорит мне: «Прискорбно, говорит, для меня, если худодумием своим огневал твоего князя. Да простит! Хочу, молвит, повинну ему принести: прощенья попросить. Узнай: не допустит ли перед светлые свои очи?»

— Нечего ему у меня делать, — отвечал князь.

— Ино добро! — довольный тем, сказал дворский. — Соногур тот не иначе лазутчик татарский, а и пьяница, празднословец, развратник! — добавил он.

— Вот что, Андрей Иванович, перебью тебя, — сказал князь. — А у тебя все готово в дорогу?

Дворский даже обиделся:

— У меня-то, княже?

— Добре! — сказал князь. — И у меня все готово. А уж досадила мне погань сия донельзя!

— И мне они, княже, натрудили темя пронырством своим бесовским и лукавством! Надоело кумызничать да хитрить с ними: который кого!

— Прекрасно! — заключил князь. — А среда — хорош день для всякого доброго начинанья!

Дворский понял.

Потеплело. Стоял неяркий зимний денек. Шел тихий и редкий снег. В безветрии и не понять было, падают или подымаются большие снежины. Под расписными дугами княжеской тройки звенел золоченый колоколец, а на хомутах пристяжных, ярившихся на тугой вожже, сворачивавшихся в клубок, мелодично погромыхивали серебряные круглые ширкунцы.

Галицкие ехали к северу по льду Волги, держась правого, нагорного берега. Местами начал уже встречаться набережный лесок.

Ехать льдом Волги, дабы не измытариться опять в половецкой степи, посоветовал дворскому Вышатич.

— Зимою мы завсегда так ездим в Орду, — сказал он. — Уж глаже дороги не сыщешь! Суметов гораздо меньше. Только правого берега держитесь. А по стрежени такие крыги в ледостав наворочало — рукой не досягнешь!.. Волгою поезжайте!..

Решено было ехать сперва на север льдом Волги, вплоть до Большой Луки, а там уже свернуть на запад, на устье Медведицы, и далее — прямо на Переславль, людными, хотя и сильно опустошенными местами.

…Князь ехал в возке, но так как было тепло, то откидной верх кибитки, на стальных сгибнях, снаружи кожаный, изнутри обитый войлоком и ковром, был откинут.

Даниил надел тулуп наопашь, сдвинул слегка соболью шапку на затылок и ехал в одном коротком гуцульском полушубке. На его ногах были сапоги из оленьего меха.

Князь дышал отрадно и глубоко.

«Боже! — так думалось Даниилу. — Да неужели же все это позади: Батый, верблюды, кудесники, ишаки и кобылы, лай овчарок, не дававший спать по ночам, и все эти батыри, даруги, нойоны, агаси, исполненные подобострастия и вероломства, их клянча, и происки, и гортанный их, чуждый русскому уху говор, и шныряющие по всем закоулкам — и души и комнаты — узкие глаза?! Эти изматывающие душу Батыевы аудиенции… Неужели все это позади, в пучине минувшего?

Неужели скоро увижу увалы Карпат, звонкий наш бор, белую кипень цветущих вишневых садов… Анку?.. Неужели вновь буду слышать утрами благовест холмских церквей?.. Дубравку мою увижу?!»

Так и порывало крикнуть на облучок, чтобы дал волю тройке лютых коней, которых, однако, сам же он приказывал сдерживать, сколь возможно.

И ехали медленно. Иногда же останавливались и поджидали.

Дворский, ехавший впереди, на розвальнях, чтобы проминать дорогу, то и дело слезал и, пробежав обратно, до конца растянувшегося по белой льдяной равнине галицкого поезда, долго с последней подводы всматривался назад.

Потом возвращался к повозке князя, присаживался на боковом облучке и говорил:

— Еще не видать, княже. Но должны догнать непременно. Поликарп Вышатич заверил в том. А его слово — то все равно, что крестное целованье.

И впрямь, когда зимнее солнце, багровое, стало западать на правый берег Волги, когда рубиновой стала снежная пыль, а тени лошадей на снегу сделались неправдоподобно длинными и заостренными, будто неумелой рукой мальчугана выстриженные из синей бумаги, дворский заметил, как из-за белого, накрытого снегом утюга-утеса вымчалась первая, заложенная тройкой, яркая ковровая кошевка князя Александра.

Спотыкаясь в снегу, дворский кинулся известить своего князя.

— Едут! — только и смог проговорить он, завалясь в возок Даниила. А когда отдышался, то изъяснил: — Олександр Ярославич догнали нас!..

Уже поблизости звенел новгородский звонкий колоколец, и осаженные на всем скаку, храпя и косясь налитым кровью оком, разгоряченные пристяжные жадно хапали снег.

Прочие сани и кошевы, где разместились дружина и воины Александра, вскоре примкнули в конец поезда галицких.

Даниил поспешно сронил накинутый на плечи тулуп, вышел из возка и пошел навстречу приближавшемуся Александру, высвобождая правую руку из длинной, с раструбом, шагреневой готской перчатки.

То же самое сделал и Александр.

Встреча их произошла на льду Волги, возле выдвинутого над берегом, накрытого сугробом утеса.

На мгновенье остановились. Снова шагнули. Приблизясь, одновременно сняли левой рукой шапки и, обменявшись крепким рукопожатьем, обнялись и облобызались друг с другом троекратным русским лобзаньем.

Легкий парок клубился от их дыханий в зимнем воздухе.

— Сколько лет вожделел сего часа, брат Александр! — промолвил властелин Карпат и Волыни.

— Всей душой тянулся к тебе, брат Данило, — ответствовал голосом столь же благозвучным и мощным, голосом, обладавшим силою перекрывать и само Новгородское вече, победитель Биргера и тевтонов.

Молчали.

Душа их испытывала в тот миг неизреченное наслажденье — наслажденье витязей и вождей, впервые созерцающих один другого!

«Так вот где встретились по-настоящему… Мономаховичи, одного деда внуки!..»

Порошил легкий снежок, ложась на их плечи и волосы. Тишина простерлась над белою Волгой. Лишь изредка вздрагивал под дугой колоколец. Всхрапывал конь. И опять — белая снежная тишина…

На ветвях нависшей с берега, отягощенной пышным снегом березы трескотала сорока, осыпая куржак. И снег падал с ветвей — сам точно белая ветка, разламываясь уже в воздухе. А иногда и долетал не распавшись, и тогда слышно было падение этого снега, а в пухлом сумете под березой обозначалась продолговатая впадина, будто и от впрямь упавшей ветки.

Оба в оленьих меховых унтах, в коротких княжеских полушубках, светло-румяные, подобные корабельным кедрам, высились Мономаховичи даже и над дружинами своими из отборнейших новогорожан, псковичей и карпаторусов!

О таких вот воскликнул арабский мыслитель и путешественник: «Никогда не видал я людей с более совершенным сложеньем, чем русы! Стройностью они превосходят пальму. У них цветущие и румяные лица».

Даниил любовался Александром:

«Так вот он каков, этот старший Ярославич, вблизи — гроза тевтонов и шведов! — светло-русый, голубоглазый юноша! Да ведь ему лишь недавно двадцать и четыре исполнилось. В сыны мне! Да еще и пушком золотится светло-русая обкладная бородка. И самый голос напоен звоном юности! Но это о нем, однако, об этом юном, пытали меня и Миндовг, и Бэла-венгерский, и епископы — брюннский и каменецкий — легаты Иннокентия. Это о нем говорил скупой на хвалу князьям Кирилл-митрополит: „Самсон силою, и молчалив, и премудр, но голос его в народе — аки труба!“

И со светлой, отеческой улыбкой князь Галицкий проговорил: