Из тупика. Том 2 - Валентин Пикуль
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Скажите, – спросил Кэмпен, – вы сейчас не ждали нас?
– Нет, и ваши выстрелы были для нас неожиданными.
– А в Архангельске нас ждут, – заключил Кэмпен. – И батареи острова Мудьюг не сделают ни единого выстрела. Что касается военного ледокола, то…
…Ледокол дал прощальный гудок – больше он никогда не увидит зелени русского берега, не пробьет льдов (серых – речных, голубых – океанских): его ждет смерть под водой. Добровольная гибель!.. Плыли мимо зеленой набережной, где циркачи из раскинутого шапито купали медведей; ревел гудок над мастерскими Соломбалы – рабочие-портовики отвечали кораблю на возгласы прощальной сирены.
Комиссар ледокола (из матросов-большевиков), сняв фуражку, время от времени тянул на себя шнур, и сирена брызгала на него горячим паром. Пасущиеся у воды коровы, заслышав рев громадного железного быка, плывущего на них по воде, испуганно шарахались в стороны родимых деревень, задрав хвосты столбиками.
Раскинулся впереди широкий плес моря: слева по борту мерцала искорка Никольского монастыря, справа – плоским блином, продутым ветрами, – вытянулся остров Мудьюг. Где-то вдали, в мареве утреннего моря, косо прочертил след неизвестный аэроплан.
– Штурман, – сказал комиссар, оставив сирену, – можно давать счисление места. Команде – еще раз обойти отсеки и проститься с кораблем, после чего машинные – к кингстонам, а прочие – наверх к прощальному построению…
В штурманской рубке – сияние и перещелк точных приборов. Из длинных ящиков плоско летят карты: одна, другая… Принадлежности несложны: карандаш, циркуль, параллельная линейка; особо сдвоенная – она скользит по вощеной карте на шарнирах. Штурман – голова, математик, астроном. Самая древняя профессия в мире! Губы его беззвучно нашептывают цифры.
Циркуль бежит по карте быстрыми шажками, словно маленький человечек на ходулях.
– На мостике! – говорит штурман через трубу. – Поворот на шестнадцать градусов вправо, три кабельтова – точка!
На карте его, в скрещении пеленгов, стоит эта «точка», проставленная карандашом. Именно здесь, в этой «точке», ледокол закончит свои счеты с этой неуютной жизнью в морской сырости, в объятиях льдов. Корпус его массивен, отсеки просторны и примут немало воды, – интервентам предстоит как следует повозиться, пока они освободят фарватер. Новый же фарватер так скоро не пророешь, – для этого нужны годы и годы…
– Команде – в шлюпки, кингстоны открыть… именем революции!
Нет, все было очень спокойно в море. Кричали в синеве неба чайки, задувал легкий ветерок; шлюпки с командой уже отошли далеко, когда трюмный машинист, спокойно вытирая руки ветошью, очень спокойно доложил комиссару:
– Приказ исполнен: кингстоны отдраены!
– Хорошо, – ответил комиссар и велел трюмным тоже отгребать на шлюпке. Теперь у кормы остался только «тузик» с двумя веслами, чтобы подобрать оставшихся на ледоколе – комиссара, рулевого и штурмана: они уйдут последними…
Ледокол сидел на воде ровно и тяжко, а где-то внизу, по узким придонным отсекам, уже гремела, беснуясь, вспененная вода.
Стрелка кренометра показывала пока «ноль».
– Штурман, – сказал комиссар, – теперь и закурить напоследки можно. Прямо на мостике, дисциплина ныне не пострадает…
Они закурили и, облокотясь на поручни, смотрели на темную воду: в глубине острыми мечами рубили мрак громадные рыбины.
– Семга, – сказал рулевой, тоже подходя к срезу мостика. – Ее здесь прорва. Поморы сразу как поймают, так пузо ножом вспорют, посолят со спины и – давай шамать… Сырую!
– Нет, это треска гуляет, – задумчиво отозвался штурман.
Он бросил окурок за борт, и ветром его отнесло за корму.
– Вот, – сказал, – кажется, поехали к едреней фене!
Комиссар глянул на кренометр: пять градусов на правый борт ледокол уже дал. Еще минута, и крен стал ощутим на мостике: ноги шагали, как по горушке. Где-то вода уже врывалась в машину.
– Ватерлиния под водой, – глянул рулевой за борт. – Уже ее не видать. Пора смываться, как бы нас винтом не засосало…
– Штурман, – велел комиссар, – ты карты там, хозяйство свое научное перекинь в тузик, чтобы потом с ним не вожжаться.
– Сейчас, – отозвался штурман и ушел к себе в рубку.
Рулевой вдруг вытянулся… Бросился к компасу, откинул на пеленгаторе светофильтры, чтобы его не слепило солнце. Взял первый пеленг на искорку далекого монастыря…
– Ошибка! – заорал он как ошпаренный, тараща глаза. – Счисление неверно… Мы в стороне от фарватера тонем! Тонем!
Штурман держал под локтем сверток карт, в другой руке деревянный чемоданчик с секстантом. Нервы его не выдержали, он бросил ящик и карты, головой плюхнулся с мостика прямо в море. Пока он плыл на глубине, комиссар успел зарядить наган.
Вот вынырнула голова и, встряхнувшись, отбросила на затылок длинные мокрые волосы…
– Белая тварь… на! на! на!
Наган точно стучал в руке. Фонтанчики пены выпрыгивали из воды то возле правого, то возле левого уха предателя. Отбросив наган, комиссар крикнул рулевому:
– Ванька! Дуй в туза… а я… Сейчас!
И по трапу – вниз: тра-та-та… тра-та-та…
«Остановить, задраить обратно, спасти…»
В командном коридоре с ревом неслась вода. Преодолев встречный поток, комиссар добрался до машинных отсеков. Он знал, что там – под сводами – должна быть воздушная подушка из спертого воздуха, сжатого страшным напором воды. Мутная зелень сквозила в шахте, по которой он нырнул на затопленную глубину.
Водоворот вышвырнул его как пробку, ударив об угол горячего котла. Вот она – подушка! Комиссар нырнул в нее головой, хватил воздуха, и уши сразу лопнули, пошли кровавыми пузырями: давление пробило барабанные перепонки. Он оглох и больше не слышал самого страшного шума для моряка – шума воды…
И он, этот герой, сумел добраться до штурвала кингстонов. Он сумел даже провернуть штурвал несколько раз. Он сдвинул заслонки, сколько мог. Но надо спешить наверх, чтобы снова глотнуть воздуха из подушки. От его ушей розовыми слоями плыла, медленно и тягуче, кровь…
И вдруг… Вдруг ледокол мягко вздрогнул! Корабль коснулся дна, а он остался здесь, запертый навсегда. Дыши, пока можется. Дыши, пока твое дыхание не отравит запас подушки.
– Предатель, – сказал комиссар и пошел прямо вниз, вниз…
Там, присев на корточки, он вцепился в манипулятор скоростей и, раскрыв глаза во мраке, стал жадно заглатывать в себя соленую воду. Чтобы не мучиться! Чтобы не сойти с ума!..
А наверху все так же спокойно светило солнце, кричали в небе чайки, когда штурман, весь опутанный водорослями, доплыл до косы острова Мудьюг. Оглянулся – за ним сверкало чистое море. Он лежал на горячем песке, а грязные сизые водоросли тянулись за ним по песку – отвратительные…
Отдышавшись, штурман встал. Его качало на земле, и в ушах еще стоял неумолчный звон воды. Сплюнув горечь, не спеша побрел вдоль тропинки. Где-то далеко, на желтых буграх, росли сосны. Мудьюг отделяло от матерой земли Сухое море: пролив, через который в мелководье, говорят, даже ходили коровы.
Скоро среди песчаных увалов показались крыши бараков. Штурман шагал, опустив голову, пока не напоролся на ряды колючей проволоки. Это была тюрьма, заготовленная впрок – на будущее. Пустые вышки для пулеметов просвистаны ветром с моря. Теперь штурман знал, что делать дальше. Обошел проволоку, толкнул незапертую дверь тюремной конторы. Здесь все было начеку, и полевой зуммер приветно прожужжал, когда штурман крутанул ручку.
– У аппарата адмирал Виккорст, – ответил далекий голос.
– Это я… – сказал штурман. – Ваше превосходительство, приказ исполнен: ледокол затоплен мною в стороне от фарватера.
– Отлично, – прожужжал зуммер. – На батареях пока спокойно? – спросил «красный адмирал» из Архангельска.
– Вроде бы – тихо.
– Я подожду у аппарата, а вы поднимитесь на вышку…
Штурман вернулся с вышки, откуда он высмотрел устремленные в море орудийные стволы и блеск голых тел артиллеристов.
– Ваше превосходительство, на батареях будничный порядок.
– Что они там делают? Не заметили?
– Загорают, ваше превосходительство.
– Хорошо, – сказал Виккорст, – отлив начнется через сорок восемь минут, Сухое море можно тогда переходить. Где вброд, где вплавь – доберетесь. Надеюсь, штурман, завтра увижу вас в Архангельске… Уже в нашем Архангельске!
Глава десятая
– Какой самый страшный зверь на севере? – спросил Павлухин.
Женька Вальронд подумал:
– Медведь, наверное…
– Врешь – комар! – И Павлухин хлопнул себя по лбу. – Даже на солнце кровососит, а вечером – хоть беги…
Они лежали, обнаженные, на раскаленном песке, подставив солнцу белые спины, и море ласково подкатывало к ним вихристые гребни, от которых прохладило. Хорошо им было, очень хорошо! Далеко-далеко, лоснясь жирной шкурой, очень похожий на всплывшую гремучую мину, проплыл тюлень… «Не дохлый ли? – подумалось тогда каждому. – Нет, живой…»
