ULTRAмарин - Валерий Зеленогорский

Послать им приглашение через грань невидимого невозможно, почта туда не ходит. Он отложил конверт с приглашением на свой юбилей тем, кого уже нет нигде.

Они не видели его новых жен и детей, никогда не узнают, как ему живется одному, они бы порадовались его сегодняшним «успехам», но…

Он перешел к живым.

Нынешняя жена и дочь попали в список автоматически, при всех обстоятельствах, кроме них, он никому не нужен. Он, конечно, не подарок, отъявленный индивидуализм, который он исповедует, не способствует крепости уз. Но семью не выбирают, в ней живут и умирают – такая сомнительная шутка пришла в голову и ушла, приглашение своим легло в стопку «Близкие родственники».

Сергеев закурил и задумался: когда-то он видел фильм, где герой собрал на юбилей всех жен, детей и внуков, и от этой благостной картины в кинозале все плакали. Он смеялся, он еще был не женат, его родители никогда не разводились, но он не поверил. В кино нарушили закон сохранения энергии – зло и ненависть не исчезают бесследно, так не бывает.

Он, правда, видел на похоронах одного артиста семь жен покойника, но и у гроба идиллии не было, каждая в свое время укоротила его жизнь, как могла, он тоже постарался добавить им морщин, но все равно последняя была горда, что все эти суки бывшие – никто, а она – последняя вдова, и вся слава ей (о наследстве речи не было, только карточные долги), и в новостях ее показывают крупным планом.

Он записал в список дочь, которую оставил в десять лет ради неземной любви к новой жене. Много было всякого – ревность, слезы и обиды двух дорогих сердцу женщин, не желающих его делить. Много утекло воды и слез, но, слава Богу, сейчас они дружат, как подруги, и у них больше общих интересов, чем с Сергеевым.

Сергеев никогда не вмешивался в личную жизнь своих детей, не считал себя мудрым по праву отца – возраст и ум не всегда взаимосвязаны. Когда ему было десять лет, он уверенно считал себя умнее директора школы и старшего пионервожатого Валеры. Пионервожатый через много лет стал секретарем горкома, но умнее не сделался, а себя Сергеев дураком не считал, хотя жил с окладом сто двадцать рублей и жалкой должностью старшего инженера. Директору школы дали звание «Заслуженный учитель», но она от этого не поумнела, а Валера потом сдох под забором, не выдержав крушения коммунистических идеалов и пагубной наследственной страсти к огненным жидкостям.

Детей своих Сергеев уму-разуму не учил, он их совсем не учил, его бы воля – он бы и в школу их не водил, зачем лишнее расстройство в юном возрасте? В образование из-под палки он не верил, не было в жизни случая, чтобы он пожалел об отсутствии знаний, недополученных в системе образования. Если захочешь – узнаешь, если нет – спокойнее будет.

Из-за учебы у него самого были одни проблемы.

В школе он с четвертого по седьмой класс боролся с классной. Эта сука ненавидела его за бархатные шорты, отдельную квартиру и споры о роли пионеров-героев. Сергеев возмутился на уроке по поводу использования малолетних детей в боевых действиях. Где были взрослые, что они делали? Дети не должны отвечать за просчеты власти (он читал в это время книжку о Гуле Королевой, девочке, погибшей на войне).

Маму вызвали в школу и сказали: «Да, сейчас оттепель, мы осуждаем Сталина за ошибки, но пусть ваш мальчик закроет рот». Мама плакала, папин взгляд вызвал у него мороз по коже, и Сергеев засунул свое мнение надолго, до сегодняшнего дня – в России по-другому не выживешь.

Еще раз он пожалел о том, что чего-то не умеет, когда в первый раз в пятнадцать лет влюбился. Девушка пригласила его на каток, он не умел, но пошел, стоял у бортика и смотрел, как она катается. Когда какой-то мальчик взял ее за руку и они поехали по кругу, его отчаянию не было предела.

Зима скоро закончилась, а осенью он полюбил другую, и она на каток не ходила.

Дети сами выбирали секции, книги и пары для совместной жизни, он не вмешивался.

Когда он сам первый раз женился, родители ничего не сказали по поводу его выбора, хотя и не одобрили его. Они промолчали, а надо было сказать – спать можно с кем угодно, но остаются дети, и они не понимают, чем мама нехороша горячо любимому папе, который не живет с ними.

«Сказали бы твердо тогда „Не делай этого“, было бы лучше, а может, и хуже, никто не знает» – так думал Сергеев, заполняя приглашение дочери и ее семье с двумя внучками, живущими в чужой стране. Он редко их видел, любил заочно. С детьми надо жить, тогда они становятся твоей частью, на расстоянии любви не бывает.

Он задал себе вопрос: а кого он действительно любит после смерти родителей, без кого он не сможет прожить, кого не сможет от себя оторвать? Пролистав свои увлечения и прошлые страсти, он понял, что только дочь, подрастающую девушку, которая скоро перестанет в нем нуждаться.

Он не водил ее в парк собирать осенние листья, не проверял дневник, пытался иногда залезть в ее компьютер, где она сутками писала каким-то людям длинные письма. Он очень за нее боялся, начинал пить за столом только после того, как ему докладывали, что она дома.

Он любил ее до безумия, всегда, в любом состоянии заходил в комнату, где она спала, говорил ей всякие глупости от помутнения разума, заранее сходил с ума, преждевременно страшась момента, когда она начнет свою взрослую жизнь. Каждый раз, когда он выходил из дома, она вылетала из своей комнаты и говорила ему одну фразу: «Папа, я тебя люблю». Он умирал каждый раз и удивлялся – откуда у нее эти слова, естественные и простые?

В его семье никто таких слов не говорил, не принято было, но любовь была. Ее стеснялись, никто ни с кем не прощался, не целовал – не заведено было, а жаль.

Она редко заходила в его комнату. Если это случалось, Сергеев пытался тупо шутить, замирая от радости. Они переглядывались, давали друг другу сигнал «свой-чужой», сверяли ориентиры и расходились, чтобы не сжечь друг друга на близком расстоянии.

Она ничего не читала, слушала свою музыку, которую Сергеев ненавидел, с ужимками и хохотом говорила по телефону с какими-то людьми – он не встревал. Оба были левшами, леворукий мир совсем особый, нечто инопланетное есть в этой группе землян, и их не надо переучивать, ломать под себя – это бесполезно.

Закончив с семьей, Сергеев перешел к попутчикам, решил идти хронологически.

Из школьных друзей он ни с кем связи не поддерживал, не ездил на вечера встреч – не знал, что им говорить и почему он должен встречаться с людьми, с которыми его связал городской отдел народного образования. Мы ведь не встречаемся с теми, кто лежал с нами в больнице или кружился в танце в доме отдыха. Время, проведенное вместе с человеком, вас ни к чему не обязывает. Бывшие жены и мужья не хотят друг друга видеть, забывают десятилетия, прожитые вместе, а одноклассники и сокурсники – это попутчики в поезде, который давно приехал. Сергеев считал, что все эти встречи учеников, выпускников, фронтовиков – это желание вернуться в прошлое – для тех, кто недоволен настоящим и считает, что в прошлом все было чисто и светло. На самом деле не совсем так чисто и совсем не светло, по-всякому было, если покопаться.

Детство своего Сергеев не любил, всегда хотел быть старше, не выносил ходить строем. Он желал заснуть и проснуться взрослым, а потом иметь возможность послать на хуй тех, кто считал, что по праву старшинства имеет право грузить его своими представлениями о жизни, вкусами и правилами.

Из глубокого детства он помнил лишь пионерку Леонову – первую любовь – и няньку из детского сада, которая расчесывала его кудри, а он сидел на ее круглых коленях и млел от счастья. Все остальное осталось тошнотворным воспоминанием, как пенка ячменного кофе и манная каша в комках в школьном буфете.

Леонову он пригласить не мог – девушки, за которыми он ухаживал, уже начали умирать, нянька, пьяная, на свадьбе у троюродной сестры погибла под колесами трактора.

Не мог он пригласить и Зубкова, вечного врага до восьмого класса. Маленький сын уборщицы Зубков немало выпил сергеевской крови, проходу не давал. По ночам Зубков ему снился, а днем гнобил, и так до восьмого класса, пока тот не ушел в ПТУ. Как-то сильно достал его Зубков, заколебал своей простотой, допек так, что Сергеев даже боксом пошел заниматься, чтобы одолеть врага, но Рокки из него не вышло, после второй тренировки спарринг-партнер запрещенным ударом ногой по яйцам посадил его на жопу.

Сергеев всегда зажмуривался, когда на дороге стоял Зубков: глаза закроешь – и вроде его нет. Потом, во взрослой жизни, он тоже зажмуривался, эта схема работала – закроешь глаза, заснешь, а утром вроде рассосалось, как когда-то с Зубковым.

В институте он тоже не сблизился с соратниками, не в Гарварде учился, где выпускники помнят друг друга и помогают членам своей корпорации. В их Институте транспорта между ним и остальными проходил Иордан. Пить в общежитии и играть в преферанс он не умел, в кружке линейной алгебры заниматься не мог по причинам прозаической неспособности к наукам, жил сбоку, как глубоко законспирированный на чрезвычайный случай агент, но случая не привелось, слава Богу.