Записные книжки - Сомерсет Моэм

У мужчин запястья и тело от талии до колен покрыты затейливой татуировкой; у женщин татуировка в виде довольно редко разбросанных крестиков наносится только на руки до плеч и на бедра. Над ухом мужчины часто носят цветок гибискуса; возле коричневого лица багряная роза кажется сотканной из алого пламени. Женщины втыкают в волосы белые душистые цветы tiare,[11] их аромат плавает в воздухе, когда они проходят мимо.

Миссионер. Высокий худой человек с болтающимися, как на шарнирах, руками и ногами, широкоскулый, с впалыми щеками; прекрасные большие глаза посажены глубоко, губы полные и чувственные; волосы изрядно длинные. Лицо поражает мертвенной бледностью, но взгляд обжигает сдерживаемым жаром. Руки крупные, довольно красивой формы, с длинными пальцами, а светлую от природы кожу насквозь прокалило тихоокеанское солнце.

Миссис В., жена его, — миниатюрная женщина с замысловатой прической и выпуклыми голубыми глазами за стеклами пенсне в золотой оправе; в длинном лице проглядывает что-то овечье, но она кажется отнюдь не глупой, а скорее крайне настороженной. Движения по-птичьи быстрые. Но заметнее всего голос: высокий, металлический и без модуляций; он режет ухо своей жесткой монотонностью, действуя на нервы не хуже пневматического сверла. Она неизменно одевается в черное, на шее тонкая золотая цепочка с маленьким крестиком. Родом она из Новой Англии.

Миссис В. рассказала мне, что муж ее не только миссионер, но и врач, а поскольку вверенный ему участок, Гилбертовы острова, разбросаны в море, ему частенько приходится совершать дальние путешествия на каноэ. Море нередко штормит, так что это небезопасно. Во время его отсутствия она остается в миссии и ведет все дела. Она рассуждала о порочности туземцев голосом, заглушить который не было никакой возможности, он так и звенел от неистового отвращения набожной христианки; их свадебные обряды, утверждала она, настолько непристойны, что не поддаются никакому описанию. Когда они с мужем впервые приехали на эти острова, во всех деревушках, по ее словам, нельзя было отыскать ни единой «неиспорченной» девушки. Особенно злобствовала она по поводу плясок.

Мисс Томпсон. Пухлая и, несмотря на грубые черты, миловидная женщина не старше двадцати семи лет; носила белое платье, большую белую шляпу и высокие белые ботинки, из которых выпирали икры в белых хлопчатобумажных чулках. Уехав после облавы из Ивелеи, она направлялась в Апию, где рассчитывала устроиться в баре при какой-нибудь гостинице. Ее привел в наш дом квартирмейстер, маленький, весь сморщенный, неописуемо чумазый человечек.

Меблированные комнаты. Сдавались в двухэтажном каркасном доме с верандами на обоих этажах, расположенном на Брод-роуд, фасадом к морю, в пяти минутах ходьбы от причала. Внизу лавка, где продают консервы: свиную и говяжью тушенку с бобами, а также мясной фарш, консервированную спаржу, персики и абрикосы; есть и бумажная мануфактура: юбочки лава-лава, шляпы, плащи и тому подобное. Хозяйствует в лавке метис с женой-туземкой, окруженной стайкой маленьких коричневых ребятишек. Мебели в комнатах почти нет, только убогая железная кровать под рваным противомоскитным пологом, шаткий стул и умывальник. По рифленой железной крыше барабанит ливень. Еды здесь не подают.

На основе этих трех заметок я написал рассказ «Дождь».

Рыжий. Служил матросом в американском флоте, а, приехав в Паго-Паго, заплатил изрядную сумму, чтобы его списали на берег. Он был по профессии мясником, но за те три года, что он прожил в Паго, своим ремеслом почти не занимался. Типичный белый бродяга, живущий в Океании и перебивающийся случайными заработками. Ему было, наверное, лет двадцать шесть, среднего роста, стройный, с правильным, но угрюмым лицом, маленькими рыжими усиками, трехдневной щетиной и густой шапкой кудрявых рыжих волос. Он ходил в майке-безрукавке и грязных армейских брюках. Когда хозяин местной столовой заболел, Рыжий взялся вести дело за одни только харчи. Твердил, что вернется в Штаты и устроится там на работу, но было ясно, что он не решится уехать с острова. Обиняками пытался узнать, можно ли найти место в Алии. Столовая располагалась в маленьком одноэтажном зеленом домике на окраине Паго-Паго, среди кокосовых пальм, хлебных и манговых деревьев, почти у кромки густых диких зарослей. Это была небольшая комната с баром и двумя столиками под красными скатертями; спиртного там не подавали, потому что в Паго-Паго сухой закон. За стойкой бара на полках пылилось несколько банок говяжьей тушенки, консервированных абрикосов и томатного супа. За стеной находилась грязная тесная спальня, а позади дома, на воздухе, под навесом веранды, стояла печь, на которой Рыжий стряпал, и грубо сколоченный не-струганный кухонный стол, служивший кладовкой, буфетом и, если нужно, сундуком. Яйца там подавали только после прибытия парохода с товарами; в другое же время не бывало ничего, кроме неизменных рубленых котлет и кофе. К обеду Рыжий варил суп из костей, с которых предварительно снимал мясо на котлеты. Посещали столовую немногочисленные путешественники, останавливавшиеся в Паго-Паго по дороге в Австралию, несколько матросов с американской военно-морской базы и кое-кто из туземцев. Болтливостью Рыжий не отличался, разговорить его бывало нелегко. Когда его угощали сигаретами или сигарами, он хмуро отказывался. В конце концов, немного оттаяв, он заводил речь о женщинах, об острове; горько сетовал на здешнее житье — губит, мол, оно человека, он становится ни на что не годным, а потом показывал свою коллекцию непристойных открыток.

«Мануа». Шхуна водоизмещением в семьдесят тонн, оснащенная еще и керосиновым двигателем; если нет встречного ветра, она делает четыре-пять узлов в час; судно неопрятное и потрепанное, некогда белое, а теперь грязное, закопченное и облезлое. Предназначалась шхуна для мелководья, качает ее жутко. «В один прекрасный день, — сказал мне капитан, — она перевернется, и мы все пойдем на дно». Кают-компания, размером примерно два на полтора метра, служит пассажирам и столовой, и спальней, а помощник капитана делает там свои расчеты. Ночью ее освещает керосиновая лампа.

Команда состоит из капитана, помощника, механика с помощником, кока-китайца и полдюжины канаков. Судно отчаянно воняет керосином, на котором работает двигатель. Канаки одеты в одни только синие бумажные штаны; кок ходит в грязной обтерханной белой куртке и таких же брюках. Капитан носит синюю фланелевую рубаху с открытым воротом, старую серую фетровую шляпу и очень ветхие синие серже-вые брюки. Механик одет, как все механики в мире: видавшая виды твидовая кепка, старые темные штаны, застиранная серая фланелевая рубаха, и все это покрыто сажей и грязью.

На борту есть три крошечных каюты, в каждой по две койки; там почти негде встать и при закрытой двери совершенно темно. У капитана каюта побольше, с одной койкой и иллюминатором. Она просторнее, и в ней больше воздуха. Пассажиры-туземцы в юбочках из травы сгрудились на корме и на носу; у каждого сплетенная из листьев кокосовой пальмы корзина с провизией и завязанные в большой цветной носовой платок пожитки.

Из Паго-Паго мы отчалили около половины пятого. Несколько туземцев пришли проводить друзей, и немало слез было пролито как отъезжавшими, так и теми, кто остался на берегу. Шхуна шла вдоль побережья на двигателе, ее сильно качало, но тут подул попутный ветер, мы подняли паруса, и качка уменьшилась. Волн не было, но океан равномерно и тягуче вздымался.

В половине шестого кок подал ужин: суп, сваренный неизвестно из чего, крепко приправленные чесноком фрикадельки с картошкой, на сладкое консервированные абрикосы. Потом чай со сгущенным молоком. За нашим столом сидели: врач-шотландец с женою, они ехали в Алию, где его ждала работа в больнице, миссионер, лавочник-австралиец, направлявшийся в Апию закупать товар в магазине Бернса Филина, и мы с Джеральдом. После ужина мы вышли на палубу. Быстро опустилась ночь, и качка уменьшилась. Земля неясной массой темнела на фоне неба. Ярко сиял Южный Крест. Через недолгое время к нам подошли три-четыре матроса и сели покурить. У одного в руках было банджо, у другого гавайская гитара и гармоника. Они принялись наигрывать и петь, хлопая в ладоши в такт пению. Двое вскочили и пустились в пляс. Танец был странный, варварский, что-то дикое, первобытное чудилось в нем — в быстрых движениях рук и ног, в непривычных извивах тел; пляска была чувственная, даже сексуальная, но без вожделения, скорее, по-звериному наивная, непонятная, но без таинственности, короче говоря, безыскусная, почти детская.

Удивительно было плыть по безмолвному морю под звездным, источающим желание небом, под музыку, пение и пляски канаков. Наконец, утомившись, они растянулись на палубе и заснули; все стихло.