Смерть на брудершафт (фильма 7-8) - Борис Акунин

Действительно. Ведь тогда с рельсов сойдет поезд свиты, а царь останется невредим. Не может быть, чтобы немцы не предусмотрели такой возможности.

Конечно, предусмотрели. Они же немцы, а не русские. У них «на авось» не рассчитывают.

— Вот именно на этот случай мне и понадобится ваш интернационал, — сказал командир. — Интервал между поездами составляет тридцать минут. За это время нужно, во-первых, снять оцепление в пределах прямой видимости. Это всего четверо жандармов. И вас четверо.

А-а, вот оно что. Петри медленно покивал. Толково придумано. Четверо жандармов — и нас как раз четверо. Часового снять нетрудно. Во время прошлой революции Петри это делал. Один раз, когда нападали на склад с оружием. И еще один раз, когда освобождали товарищей из тюрьмы. Главное — подкрасться сзади без шума и аккуратно нанести удар по голове. Пустяки.

— А что во-вторых? — спросил еврей. Он всё время забегает вперед паровоза — вот как это называется.

— У Балагура будет полчаса, чтобы вынуть одни болты и вставить другие.

Наедине с дамой

А потом Алексей неожиданно оказался с фрейлиной ее величества тет-а-тет. Произошло это так.

Из тамбура выглянул высокий, плечистый молодец в фуражке с золотым кантом, профессионально приметливый взгляд скользнул по лицу незнакомого поручика, остановился на полковнике.

— Ваше высокоблагородие, первый.

— «Первый» — это срочный вызов к государю, — пояснил Назимов. — Вынужден отлучиться.

Он быстро вышел, на ходу оправляя мундир.

«Очень мило, — раздраженно подумал Романов. — И что мне теперь? О погоде с этой фройляйн разговаривать?»

Он уже хотел, извинившись, пойти в свое купе — разложить вещи и поработать с реактивами, но не сделал этого.

Женщина смотрела на него с мягкой, словно бы выжидательной улыбкой. Вести себя по-хамски было стыдно.

О чем разговаривают с фрейлинами ее величества? Наверное, про музыку будет в самый раз.

— Превосходно играете Шопена. Легко, но мощно. Не по-дамски.

Чёрт. Последнего, видимо, говорить не следовало.

— Любите музыку? По лицу не скажешь.

Алексей непроизвольно покосился в зеркало, висевшее над пианино. Лицо как лицо. Немного хмурое.

— Это почему же?

— Трудно представить, что вы когда-нибудь смеетесь. И уж совсем невозможно вообразить вас танцующим. Или поющим.

Эти слова его задели — Романов и сам не понял, чем.

— Смеюсь я редко, это правда. Танцевал последний раз… не помню когда. А что до пения — спою, когда война закончится.

Одинцова печально молвила:

— Это в войне самое ужасное. Кто погиб — погиб, Царствие Небесное, но что она делает остальными? Добрые становятся жестокими, горячие холодными, живые лица — мертвыми. Вы знаете, Алексей Парисович, что у вас мертвое лицо? Совсем.

Он вспомнил, как читал где-то: настоящий аристократ говорит обидное, только если хочет обидеть. Что ж, фрейлине это удалось.

— Так ведь меня, сударыня, в детстве-отрочестве-юности не к войне готовили. Ни дома у маменьки с папенькой, ни в гимназии, ни в университете убивать людей не обучали. Что вы можете видеть из вашего розового купе? Что можете знать о настоящей войне? Как Андрей Болконский-то говорил, помните? «Война — самое гадкое дело в жизни». Убивать или быть убитым — вот что такое война. Я убивал, меня убивали. Хуже, чем убивали, — предавали. А еще я вот этой рукой своего товарища… Так было нужно…

Что на него нашло? Зачем он разоткровенничался с этой царскосельской куклой?

Алексей скривился.

— Не надо с жалостью глядеть! Меня жалеть нечего!

Проклятье, опять не то!

— Простите, должен идти. Служба.

Татьяна Олеговна грустно смотрела в сердитую спину удаляющегося по коридору поручика.

Тарас

А все ж интересно, что тут у кого на уме. По-настоящему, без обману. За что люди готовы жизнь положить.

Тарас неторопливо поглядывал на соратников, вычислял, прикидывал.

Ну, немец — он и есть немец. Начальство прикажет — сдохнет. Германия!

Толстяк — за гро´ши, эта порода ясная.

Китаёза? Ихняя душа — потемки и китайская грамота. А может, у них души вовсе нет, один пар.

Долговязый, который всё помалкивает, похож на малоумка, вон у него и взгляд оловянный.

Лях — наверняка из гонору, перед какой-нибудь паненкой покрасоваться.

Еврей — тоже понятно. Этим к любому делу прилипнуть надо, и чтоб беспременно оказаться в первачах. Если капиталист — то самобогатейший, если музыкант — наизнаменитый, если ученый — чтоб всю науку с ног на голову, а коли революционер — так всемирный. Как это — царя убить, да без них? Еврейская гордыня не попустит. Потом окажется, что Миколашку один Маккавей порешил, а прочие у него на посылках бегали. Вон он как перед всеми ум свой выказует.

Чухна — этот, наверно, про смерть и не думает. Фантазии не хватает. Честная нация, работящая, но скучная.

У Ворона, москаля, глаз шальной. Все они емельки пугачевы-стеньки разины, только б за топоры, да рубаху на груди, да красного петуха. Свой дом запалят, и нас заодно пожгут. Потому и надо от Москвы высоким плетнем огородиться.

И всем им не дано знать, что такое настоящая любовь к родине. Один Тарас здесь вправду пришел положить живот за отчизну. Разодранную на части, поруганную, униженную до того, что даже имя у ней жалкое. Зовут ее либо МалоРоссией, либо Украиной. Над ее языком в городах потешаются, от ее обычаев носы воротят. Ничего, дайте срок. Будет наша страна не окраиной, а центром, будет Киев мировой столицей, а кацапский язык зазвучит порченой мовой.

Еврей всё умничал:

— А откуда мы узнаем, когда именно царь выйдет из Могилева? И главное, как понять, что за поезд пойдет первым — «А» или «Б»?

Немец ему спокойно, терпеливо:

— По предварительным данным выезд в штаб Юго-Западного фронта намечен на двадцатое. Ближе к делу будем знать точно. И время отправления, и порядок следования.

Казалось бы, и так уж ясно, что у людей всё подготовлено, всё продумано. Но Маккавей не мог угомониться.

— Откуда?

На что Тарас был терпелив, но здесь не сдержался.

— Непонятно вам, что ли? У них в Ставке, чи прямо в поезде есть кто-то. Как всё выяснит, даст нам знать.

Тут-то еврей и заткнулся. Дошло до носатого, что поумней его есть. Аж лицом поскучнел. И когда немец спросил, будут ли еще вопросы, больше уж не лез.

— Для верности завтра проведем репетицию, — сказал в заключение командир. — Всё для нее подготовлено.

Забот полон рот

Утреннее чаепитие

Давненько не пребывал Романов в такой неге. Мало того что отлично выспался на мягкой постели, так еще утром, завершив осмотр состава, позволил себе без спешки выпить чаю. Не один, в дамском обществе. Прав был Козловский: не командировка — отпуск.

Оба литерных на один день покинули Могилев. Его величеству было угодно совершить поездку в штаб ближайшего, Западного фронта: три часа до Минска, столько же обратно. Дорога шла по открытой, ровной местности. Зябкие, еще бесснежные поля, тихие деревни, вдали темная полоска леса — и так верста за верстой, без вариаций.

Война приучает ценить простые вещи: монотонность, покой, свежезаваренный чай, необязательный разговор под мерный перестук колес. На пару минут даже можно пофантазировать, будто это и есть нормальная жизнь.

— Еще печенья?

Одинцова подлила чаю из маленького серебряного самовара, сменила ломтик лимона. Положила в стакан ровно полторы ложки сахара — запомнила. Только что не перемешала за поручика, это уж было бы слишком по-матерински.

Татьяна Олеговна действовала на Алексея странно. Уж и не припомнить, когда ему с кем-то было так хорошо и… уютно — вот правильное слово, просто оно забылось от долгого неупотребления. Поручик даже объяснил себе, почему общество Одинцовой ему так приятно. С ней можно быть естественным. Дверь в коридор Алексей оставил открытой, чтобы не компрометировать даму, но вообще-то можно было обойтись и без этого. По годам она, вероятно, годится ему в матери (хотя у аристократок возраст определяется нелегко), поэтому никаких женских игр себе не позволяет, а вместе с тем не старуха и не уродина. И разговор с ней занятный: лепечет-лепечет дамскую чушь, а потом вдруг скажет такое, что поперхнешься.

— Миндальное, — блаженно понюхал Романов печенье. — Сто лет не ел.

Фрейлина с глубокомысленным видом, будто изрекая доказанный наукой факт, изрекла:

— Если бы всех солдат кормили миндальным печеньем, войны бы не было.

Не дожевав, Алексей уставился на нее. Она как ни в чем не бывало развила свою диковинную идею: