Корни Неба - Ромен Гари

«Негодяи, – сказал он, слегка понизив голос, и лицо его потемнело. – Стреляют в стадо просто потому, что оно огромно и прекрасно. И еще говорят о „мастерской“ стрельбе. Среди убитых животных мы обнаружили самок: докажите, что это не правда!»

Это была правда.

– Но ваши друзья все же сожгли плантацию, – сказал я ему не слишком уверенно, – что уже смахивает на самый обыкновенный бандитизм.

«Да, мы действительно сожгли на севере плантацию. Плантацию Саркиса. Но тут случай совершенно ясный, и мы будем поступать так всякий раз, когда возникнет необходимость. Вы все понимаете не хуже меня».

Да, я и в самом деле понимал: под предлогом борьбы со слонами, вытаптывающими посевы, некоторые плантаторы принимались старательно истреблять целые стада. По закону такие карательные меры должны производиться под руководством главного егеря. Но на практике у плантаторов не было времени, а зачастую и желания обращаться к властям, и они принимались за дело сами, от души радуясь такой потехе.

– Это исключительный случай, – заметил я.

Я догадывался, что покривил душой. Я знал, например, что сейчас, пока мы тут беседуем, власти Южной Африки, Родезии и Бечуаналенда собираются планомерно истребить стадо в восемьсот слонов-мародеров, которые, вытесненные отовсюду увеличением пахотных земель, разоряли посевы в районе Тули, при впадении Лимпопо в Шаши. Это была одна из тех неизбежных коллизий, которые рождает прогресс, и спасти слонов не могла никакая добрая воля.

– И все же это случаи исключительные, – повторил я.

Впервые его заросшее лицо изобразило что-то вроде мрачной улыбки.

«Мы не будем жечь все фермы, – сказал он. Открыв портфель, он протянул мне лист бумаги. – Дайте им этот список; мы тут перечислили все виды, которым грозит уничтожение, их необходимо охранять.

Я взял список и с первого взгляда увидел, что человек там не упомянут. Мне до того было тягостно само это слово и все, что с ним связано, что я вздохнул с облегчением, и Морель сразу стал мне куда симпатичнее. Значит, он умел обойтись без ненужных сентиментальностей. Кроме слонов в списке присутствовали горная горилла, белый носорог, головоногие с желтыми спинками и вообще все породы, об исчезновении которых наши лесничие и натуралисты тщетно предостерегают правительство уже много лет. Но, как я сказал, главное заинтересованное лицо там не фигурировало, и мне стало веселее при мысли, что на сей раз ему не улизнуть и, быть может, скоро от него можно будет избавиться. Я смотрел на Мореля с видом сообщника, но напрасно искал в его лице хотя бы намек на соучастие, он просто-напросто сердился, в лице не было и тени задней мысли, и мое хорошее настроение сменилось яростью, ведь он напрочь отказывался сотрудничать. Это был явно один из тех, кто начисто лишен чувства юмора и не видит дальше собственного носа. Он стоял в траве перед моей лошадью, слегка расставив ноги, с глупейшим выражением непоколебимости на лице и, видимо, ни в чем не сомневался.

«Все, чего я прошу, – сказал он, – это закона, запрещающего охоту на слонов. Тогда я сразу же сдаюсь. Пусть сажают в тюрягу. Я ведь знаю, что ни один французский суд меня не осудит».

Я был возмущен. Да, я был просто в ярости, выведен из терпения, обуреваем страстным желанием дать ему в зубы, отколотить хотя бы для того, чтобы он понял, на каком он свете. На секунду я даже вспомнил о бане гестапо, о печах крематория, о последних атомных взрывах и обо всех прочих радикальных, решающих средствах – и это чтобы устоять на ногах и не выйти из себя. Ведь он, к тому же, нам доверял! Верил, что стоит лишь привлечь наше внимание к судьбе последних слонов, и мы тут же примем необходимые меры, чтобы обеспечить их бессмертие. И самым возмутительным было то, что он как будто ничуть не сомневался в нашей способности что-то сделать, верил, что и наша судьба, и судьба слонов – в наших руках, что охрана природы – наша задача, и не правда, что всему приходит конец, что еще есть возможность выкарабкаться. Это, несомненно, был мерзавец, недоразвитая рассудочная скотина, один из тех вечных дураков, которые ни черта не понимают, даже тогда, когда истина бьет в глаза. Вы простите мой лексикон, отец, но если кто-нибудь меня и бесит, так это жалкие пройдохи, которые верят, будто нашу жизнь надо просто хорошо организовать, – и все. Маньяки, извращенцы, они ни в чем не сомневаются и вечно тычут вам под нос меры, которые надо принять, и не дают никому покоя. – Сен-Дени печально вздохнул носом в темноте. Иезуит серьезно кивнул, и Сен-Дени подозрительно покосился на него, спрашивая себя, к кому же относилось это одобрение. – И тем не менее я не посмел ничего возразить.

Несмотря ни на что, мне не хотелось огорчать Мореля, хотя я испытывал желание встряхнуть его, выкрикнуть ему в лицо правду о нас самих и помочь ее опровергнуть. Он вынул из кармана табак, бумагу и свернул сигарету, все еще стоя передо мной с портфелем под мышкой, слегка расставив ноги, излучая уверенность и здоровье: вьющиеся волосы, вздернутый нос, прямой и открытый взгляд без тени цинизма; он продолжал без зазрения совести излагать свои немыслимые воззрения.

«Ведь что происходит? Люди просто не в курсе дела и потому сидят сложа руки. Но когда они утром развернут газету и узнают, что в год убивают тридцать тысяч слонов, чтобы сделать из бивней ножи для бумаги или запастись тухлятиной, и что есть такой парень, который из кожи вон лезет, чтобы это прекратилось, вот увидите, какой поднимется гвалт.

Когда им объяснят, что из ста пойманных слонят восемьдесят дохнут в первые же дни, на чью сторону, по-вашему, встанет общественное мнение? Ведь из-за таких вещей может пасть правительство, это я вам точно говорю. Достаточно, чтобы о них узнал народ».

Это было невыносимо. Я слушал, разинув рот, окаменев от изумления. Морель питал к нам доверие, полнейшее и непоколебимое, в котором было что-то первозданное, иррациональное, как море или как ветер, нечто такое, ей-богу, что в конечном счете как две капли воды походило на истину. Мне пришлось сделать усилие, чтобы устоять, чтобы не подпасть под власть столь умопомрачительной наивности. Он и правда верил, что у людей в наше время хватит великодушия, чтобы позаботиться не только о самих себе, но и о слонах. Что в людских сердцах еще найдется свободное местечко. Прямо хоть плачь. Я так и остался сидеть, онемев, и только глядел на него, вернее сказать, восхищался им – его сумрачным видом, упрямством, портфелем, набитым петициями и всеми манифестами, какие только можно себе вообразить.

Смешно, конечно, но и обезоруживающе, ведь чувствовалось, что он насквозь пропитан теми высокими понятиями, которые сам придумал в минуты вдохновения. И к тому же упорен и обладает тем невыносимым усердием школьного учителя, который вбил себе в голову, что человечество должно выполнить заданный урок, и не преминет наказать ученика, если тот будет себя дурно вести. Как видите, это был больной, очень заразный больной.

Иезуит в темноте улыбнулся.

Теперь я понимаю, до чего ошибочным было мое первое впечатление. Я приехал на эту встречу, ожидая увидеть человека, достойного созданной о нем легенды, и был обманут простотой, невысоким ростом, грубоватой физиономией. Но такая простота свойственна всем народным героям, о которых никогда не перестанут рассказывать бесхитростные истории. Да, теперь я видел его совсем иначе, изучил этот целеустремленный взгляд, лицо под шапкой спутанных волос, полное решимости и негодования, и мне казалось, что я уже слышу чей-то голос: «Жил однажды на свете простоватый парень, который так любил слонов, что решил уйти к ним и защищать их от охотников… « Он как будто собирался мне что-то сказать.

Вид у него стал лукавый, а тон доверительный. Поначалу мне показалось, что я сплю, потом захотелось сдернуть с головы шлем, швырнуть на землю и разразиться проклятиями.

«Вот увидите, какой поднимется шум, – с удовлетворением произнес он. – Ведь покуда многим людям хватало собак. Они давали утешение. Но с некоторых пор дело приняло, как вы знаете, такой оборот, что собак уже мало. Да и собаки ведь совсем надорвались на работе, больше не выдерживают. Еще бы, с тех пор как они возле нас вертят задом и подают лапу, им уже невмоготу…»

Он захохотал, но, уверяю вас, это было не смешно. Он облизал самокрутку и сунул, не зажигая, в рот.

– Да, им осточертело. И понятное дело: чего они только не навидались. А люди чувствуют себя такими одинокими и заброшенными, что им необходимо что-нибудь крепкое, могучее, способное выдержать удар. Собаки – это вчерашний день, людям нужны слоны. Таково мое мнение.

Право же, думал я, он надо мной насмехается. Да вы же сами знаете: сколько твердили, какой это бешеный, себе на уме анархист, просто олицетворенная издевка! На меня напало сомнение. Я ведь уже в него вгляделся: да нет, как будто ни тени иронии, ни разу не подмигнул, абсолютно серьезен. Он закурил и кинул на меня взгляд, словно проверяя, согласен ли я с ним. Я сделал попытку усмехнуться, чтобы его подзадорить, но он, казалось, только чуть удивился. Тогда у меня в животе что-то сжалось, и я даже позеленел. По-моему, на глазах выступили слезы: ведь казалось, будто он говорит обо мне самом. А он выжидал, стоя в траве, которая тихонько колыхалась под проходившими над ней облаками, и смотрел на меня почти дружелюбно, почти ласково. Я не знал, что и думать. Да и сегодня не знаю. Но вот когда я рассказал об этом его удивительном выпаде Минне, она выпрямилась, глаза ее заблестели торжеством, и она судорожно сжала руки, словно борясь с каким-то непреодолимым порывом.