Сказки Ледяного спокойствия - Алексей Смирнов

Ясный Сокол немедленно продал коня вместе с упряжью, а с ними - щит и меч, любимую книгу. Вырученные деньги он передал сирым и убогим. Те дали ему кипу брошюр, и Ясный Сокол, лицо которого стало еще более кротким, чем принято на Руси, побрел свидетельствовать.

Чем и занимался, пока не встретил двух симпатичных молодых людей в черных костюмах и с рюкзачками. Они-то и рассказали ему о новой, заморской вере, от которой спасаются все, и даже имена высекаются в камне, а многоженство - впоследствии запрещенное - вообще явилось решающим доводом.

Финист Ясный Сокол положил свидетельства в ближайшее дупло, от чего с дуба сразу посыпались листья, в том числе и не дубовые. Он переоделся в черный костюм, нацепил рюкзачок, но пиджак все же снял, было жарко. Это дозволялось; можно было даже закатать рукава белой рубашки.

И отбыл за океан.

Там, странствуя в прериях с чемоданом, набитым литературой, он повстречался с индейцами. Те окружили его, учинили допрос:

- Я Финист, из племени мормонов, - учтиво поклонился Финист. - Меня зовут Ясным Соколом.

Дикари помолчали.

- Ты не Ясный Сокол, бледнолицый, - пожевал губами старый вождь. Ясного Сокола убили такие же, как ты, и звали его Гойко Митичем. И ты тоже умрешь, как собака!

Финист смиренно пошатывался, пронзаемый стрелами. Его имя уже успели высечь в камне, и он был совершенно спокоен.

95. Царевна-Лягушка и Жаба

Василису, которая получилась из лягушки - а все-то дело и было в износе металла старческой иглы - совсем задушила Жаба, стоило ей прослышать от старых сплетников Гриммов о железном Генрихе и королевиче-лягушонке. Ведь ее Иван-Царевич ложился с ней и тщетно пробовал дефлорировать как нормальную женщину, и даже шкуру спалил, а вот германская принцесса не побрезговала земноводным соитием; кормила такого же заколдованного лягушонка царскими яствами изо рта в пасть, и вообще вела себя терпимее, прозревая светлую сущность королевича сквозь пупырышки и перепонки.

Василиса подсадила Царевичу в постель простую лягушку: что-то сделает? Дескать, волшебство вернулось на место, и больше не будет ему, Царевичу, ни жареных гусей, ни винных струй из широких рукавов. Возьмешь ли такую? Я уж раздуюсь, за меня не волнуйся, утро вечера мудренее - а уж вечер насколько мудренее, чем утро! Царевича, когда откинул одеяло, аж подбросило. Он до того расстроился, что мигом умучил животное, пробуя ногтем своим, отнюдь не царского вида, силком сковырнуть с амфибии шкуру. Без толку! Да что же это за напасть такая, что за вражеское нашествие - кого еще убить, разгромить, кастрировать?

Этого ему Василиса не простила.

- Поди, - говорит, - туда, не знаю, куда, и принеси оттуда то, неведомо что. Принеси, в общем, голову ихнего фюрера.

Ивана двжды просить не надо - собрал дружину и пошел на германцев, затмевая ратными подвигами домыслы болтливых братьев-сказочников.

Фюрер тамошний, лягушкой побывавший и уже учившийся рисовать акварелью, скромно довольствуясь чином ефрейтора, от ужаса сам себя подпалил, позабывши, что носит уже совершенно другую шкуру. От него сохранились лишь челюсти, опознанные по пломбам. А у верного, железного Генриха от такого позора на сердце лопнул последний железный обруч из тех, что опять наросли для беспощадной войны с соседями. Прямо в городе Нюрнберге и лопнул.

96. Черный пояс

Однажды портняжке повезло удачно прицелиться, да уложить единым ударом черного пояса семерых мух. Гордый собой несказанно, он вышил на поясе белыми нитками: "Одним махом - семерых убивахом" и стал так разгуливать по улочкам. Все перед ним расступались. Мало кто был обучен грамоте, но уж очень важно он вышагивал. Пока портняжку не занесло на местный рынок, где некоторые при виде надписи сразу вручили ему кошельки, полные денег, и стали куда-то названивать, а прочие закрыли ларьки железными шторами.

Тут портняжку окружили семь человек.

- Ты, говорят, братан, собираешь тут арендную плату? - осведомился главный и совершенно лысый. Со слабо уловимым дефектом речи.

Портняжка выставил пузо: нате, читайте!

Те пригнулись и стали разбирать по слогам. Буквы дрожали.

- Я его знаю, - вмешался один. - Шьет и не отстегивает. Ты из какой сказки проснулся, друг?

- Из "Храброго портняжки", - прошептал портняжка.

- А мы из соседней, - воскликнул говоривший. - Земляки!

- Одним... махом... семерых... убивахом... Надо же! - уважительно молвил бригадир. - Мы так не умеем. Мы умеем семью махами - одного... Да пояса у нас не таких солидных цветов...

И повели его в небольшой шатер, где общая женщина стерегла паяльник и собирала на стол.

Замыкающий привычно лупил себя кулаком в ладошку.

97. Шоколад Альпенгольд

Гензель и Гретель были гадкими, дерзкими, откормленными детьми, которые только и думали, как бы сожрать шоколадный домик-пряник, что был построен в чащобе из прославленного в рекламе телешоколада Альпенгольд. И состоял в частном владении одной неимущей женщины, которая, лишившись дочки-дюймовочки, мало-помалу питалась этим домиком, который ей по бедности выделил какой-то швейцарский кантон, от чего это здание медленно, но верно разрушалось - особенно в жаркие дни, плавясь, хотя домик притаился в тенечке. Но есть его было легче, потому что несчастная женщина сгубила не только настоящие зубы, но даже протезы, и она подъедала домик ложкой, а студеной зимой - сосала, закутавшись в платок и тулупчик; перетаптываясь и вытаптывая штопаными валенками ямку. Что до весны, то с капелью этой женщине однажды пробило голову шоколадной сосулькой, но, после курса лечения в клинике доктора Фрейда, ей стало лучше: во-первых, она познакомилась с фаллическим символом, а во-вторых, сладкое - особенно глюкоза - полезно для головного мозга.

И вот налетели розовощекие, крепкие недоросли, готовые к гормональному взрыву. Они отыскали заветный домик и принялись с превеликой жадностью пожирать крыльцо и парадный подъезд, нисколько близ него не размышляя. Что оставалось делать этой женщине, в которой переплетались и свивались арийские гены? Она отправила их в печь.

- Там вкуснее, милые дети, - сказала она.

Печь была очень старая, хозяйка использовала ее по назначению и никогда не откусывала от нее ни кусочка. Ее шоколад поседел от времени, покрылся белым налетом, напоминавшим настоящую побелку. Эта печь была даром ограниченного контингента советских войск, совсем недавно покинувших Германию - как думали некоторые, навсегда. В Германии, зная историю Гензеля и Гретель, подарили печь этой бедной женщине - в точности так же, как в одной сказке из этого сборника, печник подарил печь Ленину, которого смертельно оскорбил на покосе.

Армейский шоколад закалился и не однажды выдерживал испытание атомным огнем.

Крысиные, жадные зубки Гензеля и Гретель мгновенно застряли в этой печи, на которую они сразу накинулись, как с голодного острова, хотя дома уже отведали буженины, ветчин, колбас, бисквитов и какао. Молочные сломались, и некоторые постоянные сломались тоже, а дети топтались, ибо все прочие сидели глубоко и прочно. Тут-то подоспели их родители, давно мечтавшие от них избавиться и послать куда-нибудь - хотя бы в Артек или в МИМО, когда подрастут - и выпороли так, как умеют лишь добропорядочные крестьяне и бюргеры.

Россия - щедрая душа!

98. Шкурное дело

Жили-были старик со старухой у синего моря, в лесу.

Это были заурядные старички: ругались над поганым корытом, пекли Колобков, прикармливали Рябу. Но вообще они прослыли трансвеститами, с элементами садо-мазо. Дедушка переодевался в ночную рубашку бабушки, надевал чепец и очки, ложился в постель с женским романом, включал сериал.

А бабушка наряжалась грозным охотником. Она распахивала дверь ударом тяжелого сапога, входила и наводила ружье, а потом начинала мучить дедушку.

Для этого у них по стенам были развешаны вожжи, уздечки, семихвостые плети, крючья.

Все заканчивалось на волчьей шкуре.

Разгуливая по лесу в костюме охотника, бабушка нередко присоединялась к настоящим охотникам, шовинистам-мачо. Она пила с ними эль у костра, зычно хохотала, грубо шутила и сочиняла охотничьи небылицы.

Хамы-охотники пихали друг друга локтями, презрительно потешались над бабушкой. Но у них были добрые, деревенские сердца. И как-то раз они подарили ей волчью шкуру.

"Чтоб тебе было помягче, с твоим дедом-педерастом", - сказали они.

Однажды бабушка-охотник явилась в избу преждевременно, истязать дедушку. И там она увидела этого дедушку в женском платье, который лежал на постели с их внучкой, гладил ей коленку и пел на ухо песни Пескова и Моисеева.

- Ах, ты мразь, - протрубил охотник и разрядил в дедушку оба ствола. Так что дамский роман, раскрытый на его груди, был прострелен в двух самых интересных местах.

Внучка соскользнула с постели, подняла с пола панаму.

- Ты посмотри, она вся красная стала, - сказала она укоризненно.