Арктическое лето - Дэймон Гэлгут

– И вы ее видели? – спросил Морган, заинтригованный таким сообщением.

– Нет, – с печалью в голосе сообщил Мирза. – Это ведь не настоящая река, мне думается, а невидимая. Ее нельзя увидеть, если не веришь.

Морган был чувствителен к метафорам, и эта идея захватила его. Пока они гребли через вялые зеленоватые воды Джумны, пробираясь через густую речную растительность, ему пришло в голову, что некоторые человеческие взаимоотношения напоминают место слияния двух рек, где из их течения образуется третья, единая. Он и сам бывал свидетелем и участником подобных исключительных слияний.

Но сегодня, в реальном мире, они столкнулись с проблемой – они плыли и плыли, а вторая река все не появлялась. Лодку вели старик и мальчик, и было видно, что они с трудом справляются с веслами. Когда Мирза выразил свое недовольство данным обстоятельством, старик резко возразил, что до Ганга путь неблизкий.

– Нам очень нужно попасть туда, – сказал Мирза, но по-английски, и старик его не понял.

Потом, обратившись к Моргану, он продолжил:

– Я так несчастен здесь! У меня нет ни одного друга моего возраста. Я вырос в Хайдерабаде, потом провел несколько недель в Англии, а теперь пытаюсь найти себя.

– Я вам искренне сочувствую, – сказал Морган.

– Многое зависит от того, где живешь. Я не могу жить рядом с индусами, потому что они не разрешают мне есть мясо. Я пытался жить с евразийцами, но я их ненавижу, а они ненавидят меня.

Неожиданно сменив тон, он резко заговорил со стариком, который ответил ему длинной речью, показывая на воду.

– Что он говорит?

– Он говорит, что мы уже в Ганге, – ответил Мирза и стал свирепо вглядываться в берег. – Какая чушь! Он лжет, мы все еще в той же самой реке.

Чтобы смягчить горе Мирзы, Морган раскрыл перед ним и свои чувства. Он тоже ощущал себя в Индии одиноким. Ему было трудно беседовать – да что там, просто говорить – с другими англичанами и индийцами. С первыми особенно и с женщинами – преимущественно. После приезда не раз выпадали минуты, когда он чувствовал себя настолько оторванным от остального мира, что, казалось, еще один шаг, и он вообще покинет его.

– О, как это точно сказано, – сказал Мирза. – Именно так я и ощущаю себя в своей стране.

Мгновение они смотрели друг на друга, объединенные общими переживаниями. Вдруг Мирза почувствовал смущение и быстро заговорил со стариком. Потом обернулся к Моргану и сказал:

– Он говорит, что Ганг слишком сильный. Он унесет нас. И еще говорит, что уже слишком поздно и нам пора возвращаться. Он лжец, и нам не следует платить ему.

Но к этому моменту воинственность его улетучилась, тем более что они уже совершили поворот назад. В молчании они двигались через спускающиеся сумерки и туман, который скрыл от них выход в Ганг; и только утки, пролетающие далеко поверху, нарушали тишину своими криками.

На следующий день Морган навестил Мирзу в его жилище: две голые комнаты, даже не вполне бунгало, да еще в нескольких милях от работы. Но хотя он и понимал своего друга, третья река так и не родилась – для этого мало понимания, нужно чувство.

Через десять дней Морган собирался встретиться с Масудом. Очевидно, он должен был испытывать приятное волнение при мысли об этой встрече, но пребывание в Бенаресе все испортило. Самый индийский из всех городов Индии Моргану толком не удалось рассмотреть. Все эти садху, отрекшиеся от мира материальных наслаждений, эти уступами спускающиеся к Гангу полуразрушенные гхаты, на которых одни индусы жгут тела других, эти толпы, пришедшие поклониться великой реке, – все это от него было страшно далеко. Его внимание пребывало где-то в другом месте, а по сути нигде, и по мере приближения дня отъезда его волнение все росло, хотя он даже толком и не знал, по поводу чего волнуется. Единственное, что знал Морган, – он хотел счастья, но оставался несчастным.

По пути в Банкипор, на станции в Могулсарай, Морган увидел надпись на мраморных плитах. В последнюю фразу вкралась ошибка: «Право есть Сила. Сила права€. Время есть деньги. Бог сеть Любовь».

Он задумался над последним предложением. Ошибка, разрушив глянец, от века покрывающий эти слова, вдруг, лишив привычности, придала им особое звучание. Буквы поменялись местами, слово исчезло, и вся фраза приобрела совершенно иной смысл. Любовь как бытие, как нечто, выраженное глаголом «быть», больше не имела значения. Любовь – это действие или действенное чувство – только так! В этом суть дела, и вот этой-то сути друг его никогда не понимал.

Масуд приехал встретить его на станции. Они приветствовали друг друга с неподдельной радостью, и на мгновение показалось, что индийское путешествие Моргана только началось. По пути домой Морган, сидя с Масудом в экипаже, рассказывал, чуть более взволнованно, чем обычно, о том, что повидал с их последней встречи. Но, поняв, что друг его не слушает, Морган замолчал. В молчании они ехали мимо бесконечной череды лачуг, стоящих вдоль дороги.

– Прости, – сказал наконец Масуд. – Я действительно мало обращал внимания на то, что ты мне говорил, дорогой мой.

– Я слишком много говорю, – попытался оправдаться Морган. – Все эти долгие недели мне просто не с кем было поговорить.

– Я очень устал. Ты должен меня простить. Я так много работаю!

– Значит, твои дела идут хорошо!

– У меня много клиентов, – согласился Масуд. – Но…

Он кивнул в сторону пейзажа, простиравшегося за окном, на низенькие домики города. Его лицо изобразило отчаяние.

Через пару дней Морган поймет, чем вызвано расстроенное выражение на лице друга, и найдет слова сочувствия. Многое объяснял вид из экипажа. Это был Банкипор – дорога длиной в четырнадцать миль, обрамленная, как бахромой, двумя полосами грязных домиков. И все. И никакого просвета. Через несколько дней после приезда Морган взял утром велосипед Масуда и попытался проехаться по окрестностям, но удалось ему это не сразу – по одну сторону городка раскинулись залитые водой рисовые поля, а по другую – Ганг. Когда Морган наконец пробрался по черной, остро пахнущей грязи на берег, то почувствовал, будто рука неведомого бога ухватила его и держит над просторами реки, катящей свои воды к океану.

Масуд жил в большом, пустом и достаточно уютном доме, и поначалу Морган никуда из него не уходил. Окна с задней стороны открывались на широкое пространство, которое, впрочем, простиралось не очень далеко. С крыши было видно, что по обе стороны дома простирались лужайки, поросшие деревьями. Как ни странно, Масуд ни разу не забирался на крышу собственного дома. Не ведал он и о тропинке, ведущей от дома прямо к реке. Здешняя жизнь не то притупляла его ощущения, не то пугала, и, казалось, он ни к чему не был здесь привязан.

– И самое ужасное то, – жаловался он Моргану, – что здесь нет тенниса. Только в клубе, но меня туда не пускают.

Он произнес это с улыбкой, но, видимо, ему было не до шуток. Морган вспомнил свою поездку в Оксфорд, где наблюдал, как Масуд бегает по корту в белом теннисном костюме, радуя мастерством своих поклонников. Прирожденный артист, лучше всего он чувствовал себя перед большой аудиторией. Вероятно, здесь у него зрителей не было совсем.

Уже через несколько дней сам Морган стал жертвой скуки. Банкипор был ужасен, и спастись от этого ужаса не представлялось возможным. Морган провел здесь всего две с половиной недели, показавшиеся ему одновременно и слишком короткими, и слишком длинными. Что-нибудь и когда-нибудь происходит ли в этой дыре? Делать тут было абсолютно нечего. Не о чем было и подумать. Единственным открытым местом являлся Майдан, часть дороги и одновременно главной улицы. Между Майданом и домом Масуда располагались библиотека и суд. Эти здания были ничуть не лучше, чем жалкие лачуги, окружавшие их, а на пыльной земле между ними на корточках сидели истцы и ответчики, ожидавшие адвокатов, а внутри здания суда сидели адвокаты, ожидавшие истцов и ответчиков. Наблюдать за этими людьми – единственное доступное развлечение.

В городе жил приятель Моргана по Королевскому колледжу, но он предпочитал проводить время с друзьями Масуда. Двое из них в особенности часто сопровождали Моргана в его делах и прогулках. Утром, пока все домочадцы еще спали, Морган на велосипеде уезжал к домам одного или другого, и они составляли ему компанию в его прогулках по Майдану. Потом он возвращался домой и завтракал с Масудом, после чего Масуд либо отправлялся на службу в здание суда, либо консультировал клиентов в своем офисе. Большую часть времени в середине дня Морган вынужден был проводить в одиночестве, пока не опускался вечер и Масуд, вернувшись с работы, не оживлял его жизнь своим присутствием.

Однажды днем к Масуду пришли трое молодых людей, но того дома не оказалось, и им пришлось удовлетвориться компанией Моргана, который принялся разглагольствовать о политике. Он говорил об английской внешней политике и сложных, противоречивых интересах империи, ставя особый акцент на том обстоятельстве, что многое, что делает в Индии империя, проистекает не из ненависти к исламу, а из страха перед Германией. Молодые люди внимательнейшим образом слушали Моргана, после чего один из них разразился благодарственной речью, сообщив Моргану, что им страшно повезло встретить его и что империя, которая дает миру таких замечательных джентльменов, способна жить вечно.