Ночные рассказы - Питер Хёг

Постепенно все разошлись, и наконец в комнате осталась только Элине. Она сидела, положив руки на стол, и смотрела на тёмное море, и не стану отрицать, что в это мгновение я всё ещё горячо, безумно надеялся, что будет дано объяснение или извинение за всё то, чего я не мог понять. Но она не замечала меня, она просто смотрела в ночь и потом тихо проговорила самой себе: «Повернуться спиной к жизни, чтобы тебя всё равно сзади настигла и заполнила любовь».

На мгновение Гектор Ланстад Раскер спрятал лицо в ладонях, и, когда он убрал их, он снова владел собой. Потом он взглянул на свою жену, которая пристально смотрела на него всё время его повествования.

— Скажи, Элине, — спросил он, — я рассказал всё именно так, как было?

— Ты, — ответила она, — рассказал всё именно так, как было.

— Как ты понимаешь, Томас, — сказал адвокат Верховного суда, — мне было очень неприятно, но также и необходимо рассказать тебе это. Осталось только добавить, что я развёлся с твоей матерью сразу же после возвращения в Копенгаген.

— А потом вы когда-нибудь, — спросил Томас, — слышали что-нибудь о моём дедушке?

— Из-за границы приходили письма, — ответил адвокат Верховного суда, — и я отсылал их нераспечатанными назад. Последнее письмо пришло десять лет назад.

Гектор Ланстад Раскер посмотрел на портрет своего отца.

— Для меня, — сказал он, — из самой этой истории не следует никакой морали. Но у меня есть надежда и предположение, что можно создать мораль там, где история заканчивается. Я благодарю вас за ваше внимание.

С этими словами он вышел из комнаты. Некоторое время его бывшая жена сидела не шелохнувшись. Потом она бросила быстрый взгляд на новобрачных и тоже вышла, не сказав ни слова.

Томас встал и подошёл к окну. За его спиной, в кресле, словно кошка, свернулась девушка.

— Наступила ночь, а мы и не заметили, — сказала она.

Томас пошёл к столу и вылил в свой пустой бокал последнее чернильное содержимое бутылки. Потом одним движением осушил его, и рот его наполнился горьким осадком, но одновременно и кисловатым, возбуждающим привкусом земной природы.

— Да, — сказал он, — бывает, что ночь подкрадывается к нам сзади.

Он подошёл к одному из окон, приложил лоб к стеклу и стал смотреть в ночь.

Закон сохранения любви

Одним из самых впечатляющих лингвистических экспериментов, предпринятых в этом столетии, стало приложение к человеческой жизни понятий современной физики.

Это повествование является предостережением от осуществления подобных попыток.

Одновременно сам этот рассказ и представляет собой такое приложение.

Возможно, подобная противоречивость свойственна не только мне. Возможно, она стала предпосылкой земного бытия.

Я — физик-теоретик и в любой языковой системе более сложной, чем формальная логика первого порядка, чувствую себя крайне неуверенно. Если я тем не менее пускаюсь в странствие по разговорному языку, то это потому, что меня преследует безответная любовь к одной женщине. Или, возможно, это я преследую эту любовь.

Лишь одно я люблю так же сильно, как и её, — язык. Я преклоняюсь перед его способностью превзойти самого себя, демонстрируя при этом собственные пределы. При помощи языка я могу сказать: «До этого места, и не далее, простирается мой мир», — и, когда эта фраза сказана, я оказываюсь посреди пейзажа, о существовании которого я прежде даже не подозревал. Может быть, там я повстречаю её.

Говорят, что я молод — мне 32 года, — но это неправда. Не существует молодости, детства или старости. Есть только те годы, когда мы верим, что существуют окончательные ответы, и боремся за них, и те, когда мы пытаемся осознать, что нам всегда придётся довольствоваться лишь вопросами. Сам я давно уже перешагнул границу тени и давным-давно понял, что могу лишь всякий раз пытаться иначе формулировать одни и те же немногие вопросы, на которые не существует ответа.

Одним из таких вопросов является, опять-таки, загадка о том, почему безусловно существуют женщины, которые плывут по жизни, словно лосось вверх по водопаду: сверкающей перламутровой световой дугой, без всяких усилий — так, что кажется, они скользят над поверхностью, никогда не соприкасаясь с теми слоями жизни, которые тянут всех нас остальных вниз.

Шарлотта Гибель родилась в 1906 году в Париже, отец её был послом Дании, а мать, Лене Гибель, одной из первых датских женщин-физиков и первой иностранкой, работавшей по приглашению Марии и Пьера Кюри в их лаборатории на рю Ломон.

В 1921 году Шарлотта окончила школу Девы Марии, находившуюся тогда на площади Шапель. В 1926 году в Сорбонне она стала доктором физики. Диссертация её называлась «О понятии “прошлое” в терминах квантовой механики». В 1927-м она начала работать в копенгагенском Институте теоретической физики. В 1929 году она вернулась в Париж для проведения одного большого эксперимента, о котором знал лишь небольшой круг учёных в Дании и Германии.

Затем она исчезла для всего мира.

В течение нескольких лет в Копенгагене и в Лейпциге ждали результатов её эксперимента, но никто более ничего о Шарлотте не слышал. В эти же годы Поль Дирак вывел уравнение, которое сыграло столь важную роль в создании водородной бомбы, Ферми добился больших успехов в получении обогащённого урана, а Нильс Бор сформулировал свой принцип дополнительности. За этими прорывами в будущее теории Шарлотты о прошлом были забыты, и один лишь Бор в течение целого ряда лет — впрочем, всё реже и реже — мог внезапно поднять голову и с каким-то испугом во взгляде сказать: «Нам не следует забывать о Шарлотте Гэбель и её законе сохранения любви».

Против провидческих открытий всегда будет работать инертность истории. Но на их стороне время. За день до смерти Бор, в кабинете своего дома в Вальбю, предоставленного ему городом в знак признания заслуг, сделал на доске рисунок, и некоторое время считалось, что он изобразил фотонный ящик Эйнштейна, что последними мыслями великого физика было продолжение дискуссии со знаменитым коллегой. Оказалось, что это не так. Теперь мы знаем, что нарисованный Бором ящик изображал то замкнутое прямоугольное пространство, в котором Шарлотта Гэбель вызывала воспоминание элементарных частиц о прошлом.

Этот рассказ — об эксперименте Шарлотты Гэбель.

Вслед за Бором и Эйнштейном всем нам пришлось признать, что любое описание всегда включает того, кто описывает. Поэтому я бы хотел обратить ваше внимание на то, что сначала расскажу историю жизни сестёр Гэбель, такой, как она представлялась влюблённым в них мужчинам. То есть историю, увиденную глазами стоящих под уличными фонарями одиноких ночных дозорных, через замочные скважины массивных дверей и театральные бинокли, и затуманена она безнадёжной субъективностью, всегда поражающей тех из нас, кто любит самым нелепым из всех возможных образом — на расстоянии.

Шарлотта и её сёстры выросли в социальном силовом поле достатка, счастья, науки и культуры, которое было ориентировано в противоположную от силы тяжести сторону, а значит, уносили к звёздам, вместо того чтобы притягивать к земле.

Каникулы свои они проводили в гостях у датских дядюшек и тётушек и светлыми вечерами взлетали на качелях, подвешенных на верёвках из манильской пеньки под тёмно-зелёными кронами буков, над клумбами с розами и зелёными лужайками, плавно спускавшимися к голубой чистой воде. Внизу на земле их ожидали терпеливые руки, готовые поднять, утешить и надеть на них чистенькие свежевыглаженные платья из белого швейцарского батиста, так что мальчикам, которые с тоской подсматривали за ними из-за высоких заборов, они всегда казались далёкими ослепительно белыми бабочками на фоне зелёного датского лета.

В другое время года они украшали Париж. Вместе со своими родителями они несчётное число раз появились в залах, полных празднично одетых гостей, и все присутствующие мужчины, даже если они были на двадцать лет старше девочек, зачарованно смотрели на них, словно не веря своим глазам, а потом вынуждены были прислоняться горячими лбами к прохладным дверным косякам, напоминая себе об уголовном кодексе и о том, что они — отцы семейств, и о том, что ничего тут не поделаешь, ведь перед женщинами — даже когда они ещё такие вот маленькие девочки — которые ведут себя так, словно жизнь есть не что иное, как одна огромная, несущая их волна creme Chantilly,[22] мужчин испокон веку охватывало бессильное, беззащитное, беспомощное осознание самих себя болотными лягушками.

Впервые встречавший сестёр мужчина мгновенно и с полной уверенностью осознавал два факта: что вместе с одной из них был бы абсолютно счастлив и что ни для одной из них он не представляет никакого интереса.

Чувства, которые вызывали девушки, были такого свойства, что мужчины избегали их обсуждать, но если бы им случилось поговорить друг с другом, обнаружилось бы, что чувствовали все одно и то же: им казалось, что любая из этих сестёр поняла бы их так, как никто никогда раньше не понимал.