Море имен - Ольга Онойко

«Если бы мы поняли, как устроена Старица!» – вспомнилось Алею; голос Ворона Вежина прозвучал где-то в стороне, в дремотной дымке.

Доступ к Старице.

Выход за Предел.

«Интересно, – подумал Алей, – люди, достигшие Предела, умеют выходить к Старице?..»

С этой мыслью он уснул и видел во сне туманную реку, едва приметную тропу вдоль берега и мерно колышущиеся вершины деревьев на фоне неба, затянутого облаками.

Ночью снова шел дождь – наследил по обочинам лужами, смыл с листьев первую пыль. Белые высотки сверкали, переливая друг другу один ослепительный жидкий блик. В Новом Пухове зелени было меньше, чем в Старом, молоденькие деревца вдоль дорог едва прижились. Ясный воздух, расчерченный черными проводами, звенел в вышине. День выдался ветреный, солнечный и какой-то чужой; Алей медленно шел и думал, что скажет матери.

К его приходу мама нарядилась, точно ждала не родного сына, а кого-то едва знакомого. Даже волосы уложила. В юбке из панбархата и синей кофточке она присела за кухонный стол на табурет – смущаясь, маленькая и потерянная. На стене тикали большие деревянные часы, в окно светило солнце, и видно было только солнце, небо, крыши соседних домов. Двадцатый этаж… Кухня у Шишова была просторная и светлая, и вся квартира – светлая, полупустая, какая-то казенная. «Это мне так кажется, – думал Алей, – потому что не нравится мне здесь». Он сидел на жестком диванчике напротив матери, смотрел на нее и все никак не мог начать разговор.

Наконец Весела встрепенулась и попыталась Алея накормить – не то вторым завтраком, не то ранним обедом, – но он отговорился тем, что к нему приходит Поляна и каждый раз стряпает целыми кастрюлями. Ему не хотелось есть в доме Шишова. Мама Поляну знала и любила и, услышав про нее, успокоилась.

– А как твоя новая девочка? – спросила она наконец. – Весна, кажется?

– Осень. У нас все хорошо.

– Жениться не собираетесь?

Алей хмыкнул, опуская глаза.

– Вроде нет.

– Да, – согласилась мама, – тебе рано еще, надо институт закончить. А я подумала: ты хорошим отцом будешь, Алик. За Иню как переживаешь…

– Маленьких обижать нельзя, – сказал Алей. – Мама, пойдем погуляем, а? Сейчас хорошо: тепло, ветер… Развеешься немножко.

Та закивала.

– Конечно, Алик. Хорошо.

Выйдя из подъезда, Алей немного растерялся. В Старом Пухове за каждым домом раскидывался сквер, достаточно большой, чтобы гулять в нем полчаса, а если направиться через дворы да примоститься на укромной скамейке – целый день мог пролететь незаметно… Здесь вокруг были только магазины. Не по магазинам же гулять.

Мама взяла его под руку и медленно пошла по тротуару к дальней автомагистрали.

– Мама, – сказал Алей, почему-то испытывая неловкость от звука своего голоса, – а как у вас с Шишовым?

– Его Лева зовут, Алик.

– Хорошо, – покорно повторил Алей, – как у вас с… дядей Левой?

– Все нормально… – уронила мать, глядя прямо перед собой.

– А если честно?

– Это нормально, Алик, по первости ссориться. Мы с твоим папой, бывало, тарелки били…

Алей приподнял брови.

– Ты, мама? Била тарелки?

Весела прикрыла глаза и улыбнулась тихо, чуть мечтательно.

– Папа. У него присловье было: «развод, тарелки пополам!» А мама Зуря его как-то подначивать стала, что ему слабо. А я заодно с ней. Так он схватил тарелку и… – она засмеялась.

– А ты бабушку мамой называла?

– А ты не помнишь?

– Нет. Наверное, маленький был.

– Да уже не маленький. Она добрая была, как мама. А мои мама с папой, твои другие бабушка и дедушка, они ведь умерли давно. В Воронеже. Я тогда только в институт поступила. Я все хочу на могилки съездить. Сначала вас с Инькой нельзя было одних оставить, теперь вот Лева…

– Что?

– Хочет со мной поехать, а на работе все времени нет. Вот отпуск будет, поедем.

– Одну не отпускает?

– Не отпускает…

– Вы часто ссоритесь?

– Нет… Лева, он очень… хозяйственный, строгий, как он сказал, так и будет, а я все… несерьезно как-то. С папой твоим все у нас как-то несерьезно было, весело… Господи, Алик, как я его любила!

Она остановилась. Алей осторожно взял ее за плечи, повернул лицом к себе. На глазах матери блестели слезы. В муке приоткрыв рот, она покачивала головой, точно не верила во что-то, представшее взгляду. Алей обнял ее крепко, прижал к груди, тихонько баюкая.

– Не могу, – шептала она, спрятав лицо на его плече, – не могу, любой разговор на него сворачиваю, от этого и Лева сердится…

– Ну что ты, мама…

– Я ведь, – она порывисто вскинулась, нашла его взгляд, – я ведь заупокойную службу по нем заказала, хоть он и некрещеный был и неверующий. Все мечусь, мечусь – как же его забыть… Плачу, Бога молю. Сил никаких нет. Пока с вами была, с двумя, как-то в делах, в заботах утихало сердце, и ты, Алик, ты так на него похож стал. Бывало, посмотрю на тебя – и Ясеня вижу.

Алей закусил губу. Мама дрожала, как в лихорадке, и он пожалел, что повел ее гулять, а потом подумал – в доме нового мужа, где она изо всех сил старалась держать себя в руках, она бы не решилась рассказать о своих тревогах. «Да что ж это такое, – загрустил он, – все наперекосяк…»

– Он мне стихи посвящал, – сбивчиво шептала Весела. – «И пламенем счастья, и сталью печали клянусь – никогда я тебя не оставлю». И оставил… Это так всегда, когда со стихами.

– Мама…

– Я на исповеди была, – торопливо продолжала она, точно боялась, что не успеет выговориться. – Батюшка говорит – грех, грех, что я о нем так думаю, надобно покойника отпустить, только Бога молить за грешную его душу.

Алей вздохнул.

– А я… до сих пор… – исчезающим шепотом продолжала Весела. – Ведь как вчера он еще здесь был… до сих пор, веришь, не верю, что умер… такие, как он – не умирают… До сих пор люблю его как живого!

Алей отвел взгляд. Снова прижал маму к себе, стал гладить по голове, по узлу волос, пронзенному шпильками, по теплой шее.

– А с Шишовым как же? – печально спросил он. – Я думал, ты его… Я поэтому тебе и советовал замуж выходить.

– Я…

Она вдруг умолкла и отстранилась. Вытащила из сумочки платок, зеркальце, стала вытирать расплывшуюся подводку, облизывая уголок платка. Лицо у нее сделалось сосредоточенное и знакомое-знакомое: совсем малышом Алик любил смотреть, как мама наводит красоту у зеркала. Рядом с зеркалом висела бронзовая чеканка: колдунья с чашей огня. В молодости мама была красивая, точно как та колдунья… и сейчас тоже – красивая.

Алей молчал. Ждал.

– Раньше так не было, – сказала мама грустно, но уже спокойно. – Пойми, Алик… Я, наверное, привыкла, что Яся ходит в походы, и мне казалось, где-то глубоко внутри казалось, что он все еще в походе и однажды вернется. Вот я и тосковала… не очень сильно. А как замуж вышла, стала жить с мужем – каждая мелочь, каждое слово напоминает, что это не он, что его больше нет… Лева меня любит, он все терпит, но я и сама понимаю, что нельзя так.