Лабиринт чародея. Вымыслы, грезы и химеры - Кларк Эштон Смит
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Весьма возрадовался Авиктес, полагая, что наткнулся на знание из-за пределов памяти и человеческого провидения. И сколько я ни пытался его отговорить, он твердо решил провести обряд, сказав, что наше открытие было не простой случайностью, но заранее предрешенной судьбой. И он словно не придавал значения угрозе, которую могло нести призывание вещей, чье происхождение и свойства совершенно окутаны мраком.
– Ибо, – сказал Авиктес, – за все годы своего колдовства я не призвал ни одного бога или беса, ни демона, ни нежити, ни тени, которой у меня не вышло бы управлять и изгнать по собственному желанию. И я не склонен полагать, что такую силу или духа, коих мои заклинания не отвратят, смог бы призвать народ змей, как бы ни были они умудрены в демонолатрии или некромантии.
Тогда, узрев его упорство и всецело признав за ним авторитет, я согласился помочь Авиктесу в его эксперименте, хотя и предчувствовал ужасное. И вот в назначенный час и при верном положении звезд собрали мы в чертоге чародейства набор материалов, соответствующий тому, что табличка наказывала использовать в ритуале.
О многом из того, что мы делали, и об определенных веществах, которые использовали, лучше не рассказывать; я также не стану записывать здесь пронзительных, шипящих слов, которые существам, не рожденным от змей, произнести нелегко и которые составляли значительную часть церемонии. Под конец мы свежей птичьей кровью нарисовали треугольник на мраморном полу; и Авиктес встал у одного угла, а я у другого; а тощая охристая мумия воина-атланта по имени Ойгос встала у третьего. И, встав так, Авиктес и я держали в руках свечи из трупного жира до тех пор, пока те не истаяли промеж наших пальцев, словно в розетку подсвечника. А в ладонях мумифицированного Ойгоса, как в неглубоких кадилах, тальк и асбест горели загадочным огнем, секрет которого был нам доступен. С одной стороны мы начертили на полу непрерывный эллипс, что состоял из бесконечно повторяющихся, сцепленных между собою двенадцати непроизносимых Знаков Омора, за которые мы могли зайти, если гость вздумает чинить козни или бунтовать. Мы ждали, пока звезды наверху не совершили круг вокруг полюса, как и было положено. И когда свечи потухли меж наших обожженных пальцев, а тальк с асбестом совершенно исчезли в проеденных руках мумии, Авиктес произнес одно-единственное слово, смысла которого мы не знали; и Ойгос, оживленный колдовством и подчинявшийся нашей воле, повторил это слово спустя определенный промежуток, голосом глухим, точно эхо, рожденное в гробнице; и я, в свою очередь, тоже его повторил.
Надо сказать, что в чертоге заклинания перед началом ритуала мы открыли оконце, выходившее к морю, и также оставили открытой высокую дверь в коридор, ведущий прочь от моря, на тот случай, если пришедшему в ответ на наш зов потребно войти физически. И во время церемонии море смолкло, и ветер стих, и казалось, что все на свете замерло в мучительном ожидании безымянного гостя. Но когда все завершилось и последнее слово было произнесено Ойгосом, а затем и мной, мы стояли и тщетно ждали зримого знака или иного явления. Светильники тихо горели в полуночной комнате; и не было ни одной тени, кроме тех, что отбрасывали мы двое, Ойгос да огромные мраморные женщины вдоль стен. И в волшебных зеркалах, которые мы искусно расставили, дабы они отразили то, что обычно невидимо, не узрели мы ни дуновения, ни краешка образа.
Когда прошло довольно времени, Авиктес страшно огорчился, полагая, что заклинание не удалось; а я, полагая то же самое, втайне ликовал. Тогда мы допросили мумию Ойгоса, не ощутил ли он в комнате своими особыми мертвыми чувствами безошибочного признака или сомнительного указания на присутствие, нами, живыми, не замеченное. И мумия ответила некромантически, что ничего вокруг не было.
– Воистину, – сказал Авиктес, – нет смысла больше ждать. Вне сомнений, каким-то образом мы неверно поняли содержание надписи или неточно воспроизвели вещества, нужные для заклинания, либо точную интонацию. А может статься, что по прошествии стольких миллиардов лет тот, кто прежде мог ответить, перестал существовать или до такой степени изменился в своих свойствах, что заклинание ныне бессмысленно и ценности не представляет.
Я с готовностью согласился, надеясь, что на этом все и закончится. Потом, стерев кровавый треугольник и священный эллипс сцепленных Знаков Омора и отпустив Ойгоса на его обычное место с остальными мумиями, мы отправились почивать. И в последующие дни мы вернулись к своим привычным изысканиям, не заговаривая друг с другом о таинственной треугольной табличке или о неработающей формуле.
Как и доселе, дни шли своим чередом; и море ревело белой яростью и карабкалось на утесы, и ветра завывали вокруг о своем невидимом, гнетущем гневе, склоняя темные кедры, подобно ведьмам, кланяющимся под дыханием Таарана, бога зла. Завороженный новыми экспериментами и чарами, я было почти забыл неудачное заклинание и счел, что забыл о нем и Авиктес.
Ничего существенно не изменилось, подсказывало нам колдовское чутье; и ничто не тревожило нашей умудренной власти и спокойствия, которому мы полагали быть безмятежней царского. Считывая звезды в гороскопе, мы не находили в их аспекте никаких злых пророчеств; ни тени бедствия не являлось нам в геомантических гаданиях и в любых иных манерах предсказаний, к коим мы прибегали. И наши фамильяры, несмотря на свою отталкивающую и устрашающую смертные очи природу, в полной мере подчинялись своим господам в нашем лице.
Потом одним ясным летним днем мы гуляли, как нам было свойственно, по мраморной террасе за домом. В отливающих морским пурпуром мантиях мы прохаживались средь шумящих деревьев с их согнутыми, кривыми тенями; и там-то я увидел, как за нами по мрамору тянется голубая тень Авиктеса и моя собственная, а между ними – силуэт тени, не принадлежавшей ни одному из кедров. И я весьма испугался, но перед Авиктесом виду не подал и продолжил пристально наблюдать за тенью исподтишка.
Я заметил, что она неотрывно следует за тенью Авиктеса, неизменно на одном и том же расстоянии. И на ветру она не трепыхалась, а двигалась с текучестью какой-то густой, вязкой, гнилостной жидкости; и цвет ей был присущ не голубой, не пурпурный, не черный и ни один из тех, к каким привычен глаз человеческий, а была она словно оттенка какого-то потустороннего гниения; и самая форма ее представляла собою нечто ужасное, с короткой головой и длинным волнистым телом, не похожим ни на зверя, ни на беса.
Авиктес тени не замечал; а я все боялся заговорить, хоть и полагал, что ничего хорошего из
