Тени колоколов - Александр Доронин

Тесная хибарка была полна девушками и парнями, как огурец семенами. Одни пряли, другие вышивали, третьи чесали шерсть, парни возились около сломанных прялок. Тетка Окся и Мазярго сидели за ткацким станком. Оборвалась грустная песня, молодежь оставила свои дела, удивленно смотрела на вошедшего. Видели его, только где? Выручила Мазярго. Прикрыв руками пылающие щеки, она растерянно сообщила:

— Ох, да ведь это Тикшай, сын дяди Инжевата!

— А-а, который на батюшку учится!

— Какой из него батюшка, он оставил монастырь…

— Если монастырь оставил, то теперь его девушки не оставят.

Все весело засмеялись. Только Мазярго молча сверкнула черемуховыми глазами в сторону говорившего парня — тот сразу прикусил язык.

Тетка Окся засуетилась, приглашая гостя пройти. Затем, хитро прищурившись, предложила девушкам погадать. Те мигом положили на стол бобы, одна помешала их тщательно и спросила:

— На чье счастье разложим?

— Мазярго, Мазярго! — загудели в доме.

Гадали долго. Сначала девушке выпали две Вирявы (покровительницы леса), потом остались только Мазярго и ее суженый. Девушка стеснительно улыбнулась. А пылающее лицо выдавало внутреннее волнение.

Тикшай с Кулясом сидели на широкой скамье у печки. Куляс то и дело обнимал сидящих по обеим сторонам девушек, которые, смеясь, сбрасывали со своих плеч его руки. А Куляс опять обнимал и громко смеялся:

— Вот и мне погадайте, по какой дороге и в какую сторону этой ночью отправляться?

— В баню к Инжевату. Там и в самый лютый мороз пол не замерзает, — певучим голосом, будто золотые бусы рассыпала, засмеялась тетка Окся. Ее мужа придавило срубленным деревом в лесу, теперь она вольная птица, что хочет, то и делает. Тем более, что удалась фигурой и лицом, будто игрушка, которую всем хочется в руки взять, особенно мужчинам.

По домам разошлись в полночь. Тикшай пошел провожать Мазярго. Правду сказать, какие это проводы — сделаешь шага три от порога тетки Окси — и вот он, дом Мазярго.

Под окнами молча постояли. На улице тихо, не слышно даже дуновения ветерка. Только кое-где раздавался лай собак да испуганно голосили то здесь, то там встревоженные кем-то петухи. Тикшаю нравилось место, где жила Мазярго — сразу за домом начинался лес. Сейчас лес стоял черным высоким забором, за которым уютно прятаться двум влюбленным.

— Вы что, утром двор ставить начнете? — первой заговорила девушка.

— Отец так сказал, — вздохнул Тикшай.

— Тогда завтра обливать не выйдешь?

— Чего обливать? — Тикшай не сразу понял, о чем она спрашивает. Забыл, что в доме тетки Окси договорились выйти сзывать дождь. В Вильдеманове есть такой обычай: когда долго не бывает дождей, люди выходят просить Верепаза напоить землю, а молодежь обливает друг друга водой.

— Как-нибудь выберусь, — неуверенно пообещал парень.

— Тогда в обед снова встретимся, — засверкали в глазах Мазярго искры надежды.

— У-о, у-о! — где-то невдалеке застонала незнакомая птица.

Мазярго убежала, счастливая.

Шагал Тикшай по широкой сельской улице домой, и в сердце его расцветала весна, а за спиной вырастали крылья.

Новый день опять Верепаз начал ослепительным солнечным светом. Бесконечное солнце с рассвета до заката жгло траву, иссушало вильдемановские поля, выпивало родники и колодцы. От засухи хорошего не жди. Крытые соломой дома в испуге прижались к земле. Слепыми окнами глядели на солнце и дрожали от страха. Как не бояться: вспыхнет сухая солома — полсела сгорит! В прошлом году в соседнем Колычеве половина жителей осталась без крова. И до сих пор в землянках живут, как кроты.

Ставить новый двор Инжеватовы начали до восхода солнца. Рубили отец с сыном. Хороший сруб будет, хоть бревна, на первый взгляд, никуда не годные. Тесали, разглаживали их, зная свое дело, бревна будто прилипали друг к другу. Умелыми рукам всё удается.

«Тики-таки, тики-таки!» — неустанно ходили в руках у мужчин острые топоры. Одним взмахом ошкуренное бревно пополам рассекут. Кору счищали не топорами — наточенной лопатой. Деревья срубили зелеными, потому и кора бралась легко. Это дело исполнял дядя Прошка. Устал, но всё равно чувствовал себя счастливым. Как же, на себя, не на барина Куракина работает! Этот толстопузый клещ снова заставляет их возить в поле навоз. Вот поставят двор, потом к нему пойдут. Думая об этом, Прошка очистил бревно и нагнулся к корчаге попить квасу. Сверху плавала серая плесень. Прошка забыл налить в него воды, поэтому он закис. По-хорошему, нужно было поругать невестку, да ей боишься и слово сказать. Злая женщина, злее собаки на привязи. Вот и сегодня утром совсем ни за что его отругала. Вчера, говорит, грядку огурцов козам на съеденье оставил. Сама спала до обеда, а Прошка грядки стереги…

Инжеват вонзил топор в только что посаженный венец и, вытирая потное лицо, сказал:

— Хватит, мужики, пошли завтракать. За один день и Москва не строилась!

— Это точно, сосед! — подхватил его слова появившийся у плетня Чукал.

Чукалу около сорока лет. Широколицый, со сплюснутым носом. Борода лохматая и длинная, до пупка. Поправляя ее и почесывая, сосед весело добавил:

— Завидую на твоего помощника, Инжеват. Ну прямо богатырь, медведь настоящий…

— Тебе виднее, дядька Чукал! — засмеялся Тикшай. — Ты своими глазами вчера хозяина леса видел. Что же он тебе сказал на прощанье? В работники не звал?

— Цыц, бесстыдник! Мне не до смеха было… — И Чукал стал рассказывать Прошке и Инжевату, открывшим от удивления рты. Тикшай все подробности лесной встречи услышал на вечеринке.

— И как ты вырвался от него? — Прошка так переживал услышанное, что вылил весь квас на штаны. — Как вырвался, — Чукал почесал волосатую грудь в расстегнутом вороте рубахи, — это я и сам не знаю. Правду сказать, до сих пор удивляюсь, почему медведь не набросился на меня?

— Летом медведи на людей не бросаются. К тому же твой медведь один был, без медвежат. А за себя он всегда спокоен, — пояснил Тикшай.

Прошка повернулся к нему:

— А ты об этом откуда знаешь?

— Ох, дядя, я столько всего видел! Думаешь, медведи кружатся только около Вильдеманова? Под Новгородом их побольше. Я даже медвежье мясо ел, оно, конечно, пожирнее говядины. Но если посолишь и закоптишь — во рту тает.

Все помолчали, думая о своем. Чукал в раздумье грустно произнес:

— На прошлой неделе князю Куракину горницу рубили. Два десятка мужиков от зари до зари топорами махали. А кормили нас пшенной кашей без масла. Говорили, какой-то пост…

— То-то, на вас ещё масло переводить… Дома поедите! — засмеялся Инжеват. Он давно знал характер и привычки Чукала, любителя поспать и поесть.

— Многие кушать ходили домой, — согласно кивнул Чукал. — Да и дома неважнецкая еда. От кваса, лука и зеленых огурцов силы не прибудет. А бревна у князя здоровенные, в два обхвата. Чуть не надорвались мы.

После ухода Чукала пошли в избу завтракать. С огромного, как жернов, блюда ели горячие галушки ложками. Мачеха, по обычаю, ела, стоя в закутке перед печью. После галушек она подала кисель из ржаной муки с калиной. Был он очень душистым, с приятной кислинкой и пах медом и лесным настоем. Тут Тикшая неожиданно позвали. Он просунул голову в окно, но отец успел ложкой стукнуть ему по макушке. Не больно, конечно, но стыдно: под окнами стояла Мазярго. Она закатилась смехом. А в глазах Тикшая сверкнули зелено-желтые искры. Что он, ребенок что ли? Вскочил из-за стола и, глядя на отца исподлобья, бросил:

— Ешьте одни!

Только вышел из сеней на крыльцо, как его вдруг с ног до головы окатили водой. Оцепенел на месте, никак не мог прийти в себя. А когда увидел прячущихся за углом дома девчат, схватит ведро с водой и — на улицу. Но там его опять окатили холодной водой. Тикшай перевел дух и, подняв ведро, бросился за девушками.

Они от него — с визгом наутек. Тикшай — за ними. Не девушки бежали перед ним, а словно бабочки на лугу порхали. Голоса у них колокольчиками звенели, всё село подняли. Стар и млад — все повалили на улицу, многие в окна глядели, как молодежь веселится. Мазярго он догнал в центре села, где собралась толпа народа.

Девушка спряталась за незнакомую женщину, которая, улыбаясь, пела красивым и сильным голосом:

Пойди-ка, пойди-ка, дождь,Ты наполни-ка Кутлю.Напои землю-кормилицу,Жару себе забери…

Молодежь веселилась, пела и обливалась до самого вечера. Когда все, усталые, пошли домой, поднялся ветер, по небу поплыли облака.

Под утро Тикшай проснулся от шума дождя. Он шумел по соломенной крыше так сильно, словно воду лили из ведра. Тикшай поднялся с мягкого душистого сена и спрыгнул с сушил на землю. В проем открытой двери он увидел на крыльце отца. Инжеват стоял, подняв вверх руки, и шептал что-то. Босиком, промокший насквозь, он беседовал с Верепазом, которого чувствовал всем сердцем и которому посвящал свои слова.