Ахматова и Модильяни. Предчувствие любви - Элизабет Барийе

Изменчивый голос – то мягкий, то жесткий, голос жителя то Ливорно, то Парижа. Голос, чья нежная интонация очаровывала, голос, который по ночам звучал глубоко, будто сама тьма.

Ахматова снова берет карандаш.

На ум ей приходит фраза.

Перед этой фразой осторожность улетучивается, бумага словно призывает: «Запиши!»

И Анна записывает.

«Мы понимаем друг друга». Модильяни недаром восторгается – это действительно чудо. Ведь они с Ахматовой могли не встретиться, остаться незнакомцами на маскараде или светском рауте, и тогда бы не узнали, что такое абсолютное доверие.

Чудо – слышать от другого человека собственные слова, мысли, вызревшие в одинаковом одиночестве, в одинаковой тишине.

«Лишь вы можете это осуществить». Разве подобное заявление не стоит любых клятв и объятий? Разве не кладет к ногам женщины весь мир мужчина, одним возгласом вырвавший женщину из забвения? «Лишь вы можете это осуществить»: лишь вы можете придать мне уверенности, лишь вы можете развеять мою тревогу, лишь вы можете сделать мое одиночество еще более глубоким и одновременно желанным, лишь вы можете испугать смерть.

Чудо – наблюдать за тем, как мысли тают одна за другой, вырисовываются новые силуэты, новые воспоминания приходят дружным строем. Фантастический танец воображения и памяти прославляет призраков прошлого. Люди словно материализуются: они снова могут ходить и дышать, говорить – в комнате на улице Флерюс, если вы позволите, конечно, или на антресолях, если вам вздумается поиграть в богемную жизнь и не смутят прогорклый запах штукатурки, сырость и тараканы. Но не будем отдаваться обыденным желаниям, останемся фокусниками, канатоходцами, обманем физиологию, восстанем против невозможного, поможем мужчине стать лучшим другом женщины, а женщине – осязаемым раем мужчины.

Вечер так нежен, и в этой части города, в театре камней и листвы – отрада. Поговорим еще немного, утолим жажду общения, расскажем об открытиях, вдохновивших лишь нас, поведайте то, чего я сам о себе не знаю, и позвольте мне угадать обещания, данные давным-давно вашим лучшим друзьям – игрушкам.

Анна Ахматова и Модильяни в Люксембургском саду, в укрытии – под огромным зонтиком. Они наслаждаются друг другом, улыбаются всему: дождю, который гонит детишек под деревья, старикам, гадающим, по какой аллее «король поэтов» отправился обедать. Модильяни приводит Анну к памятнику Верлену. Его поставили недавно.

– Верх уродства!

Этот крик прозвучал по-французски. Модильяни не говорил по-русски, Ахматова – по-итальянски. Поэтому общались они на неуклюжем французском. Завоевать абсолютное доверие на неродном языке – особая задача. Она предполагает особую точность мышления, но кроме того – движение ощупью, игру воображения, изобретательность, без которой неизбежны недомолвки, и, конечно, язык тела, гримасы, взгляды, жесты, смех, загадочные улыбки: «Мы понимаем друг друга!»

Иногда слова не приходят на ум, и тогда достаешь из кармана книгу. Поэзия способна создавать вокруг людей что-то вроде магического круга, пещеры мудреца, шалаша, какой может соорудить ребенок в глубине сада. Почитаем вместе, дорогая Анна, стихи Верлена. Амбруаз Воллар собирается напечатать их с гравюрами Мориса Дени. Почитаем из «Мудрости»:

Неужто лжет мой сон невинныйО том, что души неразлучны,О том, что чувства их созвучны,О том, что две любви едины?[54]

Прочтем эти стихи, родим их прямо из тишины в один голос! Чувствуете ли вы то же, что и я? Преграды между нами и внутри нас необходимо разрушить: лишь вы способны это осуществить!

Благодаря Модильяни Анна вновь осознала, что поэзия может доставлять физическое удовольствие, какими бы целомудренными ни были стихи. Когда голоса звучат в унисон, тела на скамейке сближаются – нет ничего более сладостного. Поэзия – это то, чем делятся, Анна забыла простую истину. Вот что значит общаться с неправильными людьми. В Санкт-Петербурге в «Башне» Иванова для поэтов его круга поэзия – спорт, повод для мелкого и крупного соперничества. Блок против Гумилева, Гумилев против Иванова, Кузьмин против Мережковского. Гиппиус со всеми и против всех. Гнилой дух Петербурга. Каждый в погоне за славой, за таким признанием и такими привилегиями, каких не будет у собратьев по перу. Все стремятся очаровать прекрасных сирен и сделать карьеру среди акул; вечер за вечером слушая льстивые лживые речи, привыкаешь к ним, постепенно впитываешь миазмы.

Модильяни считает поэзию живым источником, который охлаждает горячую голову и освежает взгляд на мир. Поэзия спасительна и духовна. Самый литературно образованный «монпарнасец» делает из книг Данте, Лотреамона[55] и Верлена своего рода часословы.

Единственный недочет в поэтическом обмене между Ахматовой и Модильяни: Амедео расстраивается, что не понимает стихотворений своей подруги, в которых, по его мнению, наверняка таятся чудеса.

Но зачем вам мои русские стихи? Мы и так друг друга понимаем. Чего же еще желать?

Мужчины всегда желают большего.

Начать все с самого начала и не спешить, рефлексировать – как йоги, которые задерживают дыхание и мысленно дышат каждым органом по очереди, нельзя поддаться беспорядочным эмоциям и потеряться в тумане страстей.

Надо спокойно продолжить рассказ из дальнего зала ресторанчика. Мы не думали, что увидимся вновь на этом свете. Никто из нас не пытался что-либо предпринять, и все-таки в наших жестах сквозило разочарование. Когда я говорил вам о египетских залах Лувра, ваши глаза туманились. Вы напоминаете царицу Каромаму из двадцать второй династии, сказал я, умолчав об остальном. Стоило предлагать вам убедиться в этом вместе? Вы приехали в Париж не одна. Я вынул блокнот и оценил мягкость контуров вашей прически. Вы почувствовали мой ласкающий взгляд? Вы склонили голову.

В другом конце зала, за кофеваркой, кассирша и какой-то офицер мечтали о своем, а ваш муж строил из себя важную птицу. Эти либералы-мужья нужны исключительно для проформы, и нет ничего хуже такого брака, подумал я. Его крутой затылок. Абсурдная форма черепа. Я отмечал все. В моей голове внезапно возникла и рассеялась идея дуэли, из которой я выхожу победителем, готовым завоевать вас. Меня преследовали идиотские мысли. Перед вами я был словно перед королевой, существующей вне времени и пространства, я терялся, отдаваясь созерцанию наивысшей красоты. Меня охватывали дрожь, смятение, а затем радость, необъятная радость, безвыходная и чистая, не нуждающаяся в короновании объятиями.

Овладеть женщиной или нарисовать ее?