Любовные письма великих людей. Мужчины - Урсула Дойль

Гилберт Кийт Честертон не слишком читаем сегодня и, возможно, известен широкой публике лишь благодаря своим детективным рассказам о патере Брауне. Но при жизни его популярность была огромна, он слыл острословом и литературной знаменитостью. Он славился недюжинным интеллектом и переменчивым характером. В юности Гилберт посещал школу искусств и подумывал о политической карьере, но в 1890-е годы, попробовав себя в качестве журналиста, понял, что нашел свое место в мире.

В отрочестве религия не интересовала Честертона, но после того, как ему исполнилось двадцать, его все больше и больше привлекало христианство. В 1896 году он познакомился с Фрэнсис Блогг, дочерью ювелира – выходца из Франции. Она была набожной католичкой, и ее религиозность совпадала с его взглядами на веру. Письмо Честертона к ней – образец искрометного юмора, любви и остроумия. Они поженились в 1901 году.

В годы, предшествовавшие Первой мировой войне, известность Честертона достигла вершин. Привлекала к себе внимание и его внешность: огромного роста (шесть футов четыре дюйма) и чрезвычайной толщины, он в любую погоду носил плащ и широкополую шляпу и был завсегдатаем трактиров вокруг Флит-стрит. (Вот анекдот, рассказанный его другом Бернардом Шоу. Честертон как-то упрекнул Шоу: «Глядя на вас, люди могут подумать, что в Англии голод». На что Шоу парировал: «А глядя на вас, они решат, что вы – его причина».)

В 1909 году Фрэнсис рассудила, что мужу необходимо уехать из Лондона подальше от искушений и соблазнов, и они поселились в Биконсфилде, в графстве Бакингемшир. Их брак оказался счастливым, хотя отсутствие детей печалило обоих.

Послевоенные работы Честертона носили крайне религиозный и даже мистический характер, в 1922 году он наконец перешел в католичество. Кроме того, позднее творчество писателя было щедро приправлено антисемитизмом. И хотя поклонники доказывают, что: 1) он не был экстремистом; 2) антисемитизм был неотъемлемой частью того времени, – это не может быть оправданием. Честертон умер в 1936 году, дома, в Биконсфилде; Фрэнсис пережила его.

Г.К. Честертон – Фрэнсис Блогг

(189?)

…Я смотрю на море и пытаюсь произвести оценку имущества, которое я могу предложить Вам. Насколько я могу понять, мое хозяйство перед началом путешествия в Волшебную страну состоит из следующих вещей.

Первое. Соломенная шляпа. Старейшая часть этой восхитительной реликвии является образцом настоящей норманнской работы. Лента сильно пострадала от вандализма солдат Кромвеля – до наших дней дошел лишь небольшой ее лоскуток.

Второе. Трость для ходьбы, сучковатая и очень тяжелая: прекрасно подходит для того, чтобы разбить голову любому обитателю Суффолка, который осмелится усомниться в том, что Вы – знатнейшая из леди; для иного использования не пригодна.

Третье. Копия стихов Уолта Уитмена, однажды подаренная Солтеру, но забытая им. На листке начертано его имя с трогательной припиской – от искреннего друга Гилберта Честертона. Сомневаюсь, что эта рукопись когда-либо покидала стены моего дома.

Четвертое. Несколько писем от молодой леди, исполненных доброты, благородства, преданности, благочестия и мудрости, чего так не хватает поэзии Уолта Уитмена.

Пятое. Нескладный карманный нож, лезвие которого имеет гораздо более причудливые и живописные очертания, чем положено нормальному, добропорядочному и скучному ножу. Оно, однако, пригодно для «извлечения камешков из подковы лошади». И какое прекрасное ощущение защищенности дает этот нож человеку, понимающему, что если у него вдруг окажется достаточная сумма денег, чтобы купить лошадь, и неожиданно случится так, что ей в подкову попадет камешек, – он к этому готов; он стоит во всеоружии, с торжествующей улыбкой на устах!

Шестое. Минуя описанное выше чудо практической предусмотрительности, мы переходим к следующему предмету – коробку спичек. Время от времени я зажигаю одну из них – ведь огонь так прекрасен, и к тому же обжигает пальцы. Некоторые считают, что это пустая трата спичек: те же самые люди протестуют против строительства храмов.

Седьмое. Несколько слов о трех фунтах в золоте и серебре – остатках одного из любовных пожаров мистера Побежденного. Это взрывы стихийной любви к самому себе, которые проявляются через определенные промежутки времени, точно следуя совершенному порядку и гармонии в его душе.

Восьмое. Сборник детских стишков, рукописный, под названием «Книга о погоде». Практически (?) закончен и предназначен мистеру Натту. Я работаю над ним постоянно, не покладая рук, что считаю весьма похвальным в сложившихся обстоятельствах. Для такой книги невозможно написать ничего нового. Они поймут это, когда вырастут.

Девятое. Теннисная ракетка, совершенно новая. Это атрибут нового режима и единственная новая и чистая вещь в музее. Но она скоро состарится – как и соломенная шляпа. Мы с братом учим друг друга играть в теннис.

Десятое. Душа, до сих пор свободная и всеядная, но в настоящий момент достаточно счастливая, чтобы поставить это себе в упрек.

Одиннадцатое. Тело, в равной степени свободное и столь же всеядное, поглощающее чай, кофе, красное вино, морскую воду и кислород для собственного совершенного удовлетворения. Самое большое счастье для него – плавать, при условии, конечно, что море имеет достаточные размеры.

Двенадцатое. Сердце – где-то затерялось. И это, пожалуй, все имущество, подлежащее описи. Кроме того, мои вкусы стоически просты. Соломенная шляпа, трость, коробок спичек и кое-что из поэзии собственного сочинения. Что еще надо человеку?

Письма с Первой мировой войны

Капитан Альфред Бленд

…Я никогда не чувствую себя несчастным, даже когда тоскую о прикосновении твоих губ…

Письмо адресовано жене Альфреда Бленда, Виолет. Капитан служил в 22-м батальоне Манчестерского полка и был убит 1 июля 1916 года, в первый день битвы на Сомме.

Виолет, счастье мое,

интересно, тебя по-прежнему возмущает моя веселость? А, дорогая? Ты наверняка злишься, я знаю. Ведь по правилам любви я должен проводить дни и ночи в тоске и печали из-за нашей с тобой вынужденной разлуки. А по правилам войны – должен бодро переносить лишения, быть стойким, голодным, усталым, с горечью в душе и смятением в сердце.

Итак! Что же я могу сказать в свою защиту? Ведь даже Мерримену не удается погрузить меня в уныние, а что касается К.О., то я просто грублю ему в ответ. И пока что скучная рутина сидения вдали от фронта наполняет меня неисчерпаемым запасом веселого терпения. Что же можно сказать об этом? Обрадовалась бы ты, если бы я признался, что порой чувствую себя до смерти несчастным? Если бы рассказывал, как осточертела мне война и как я ненавижу каждую ее минуту? Если бы писал, что ежечасно тоскую о том мгновении, когда вернусь, навсегда вернусь домой? Если бы признался, что терпеть не могу братьев-офицеров и что меня тошнит от одного вида роты? Если бы описал грязные, запущенные деревенские улицы, отвратительные вереницы низких облаков, и мрачную изморось, и тяжелый дождь, и жалкий паек хлеба, и невкусные консервы? Ты бы обрадовалась или расстроилась?