Четыре четверти. Взрослая хроника школьной любви - Александр Юк

– Так поэтому у тебя ссадина на скуле? Кажется, я поняла: ты ревнуешь меня к Гарику? То, что он теперь встречает меня у метро по дороге в школу? Что же мне теперь, перестать ходить к первому уроку?

– Ты сама посеяла бурю, плоды которой пожинать не только тебе. Но тебя, пожалуй, это только забавляет. Ты – экспериментатор, ставящий опыт над лабораторными животными. Интересно, кто выживет в новом эксперименте?

– Да что ты на меня набросился? Начал за здравие, а кончил за упокой, – возмутилась Маша. – В чем я, собственно, виновата? Что я, по-твоему, должна делать?

– А я скажу. Тебе не хватает самоуверенности. Умей отказывать. Имей смелость сказать «нет», когда не хочется говорить «да». Выбирай сама, а не жди, пока выберут тебя. Пойми главное: ты рождена быть королевой. Так не спускайся с трона на землю, и тебя не коснется земная мелочность и грязь. Будь выше. Кто достоин тебя, сам поднимется наверх.

Маше было обидно выслушивать Женьку, и обижали ее не столько сами его слова, сколько поучительный тон, которым он позволял себе обращаться к ней, как к маленькой.

– Ну, ты хоть что-то поняла из того, что я тебе здесь наговорил?

– Что-то поняла, – буркнула Маша.

– А мне кажется, ничего-то ты не поняла. Иначе не стала бы меня дослушивать и уже давно послала к черту.

Прежде чем проститься с Машей у подъезда и убежать, Женька запнулся как-то смущенно, но потом все-таки произнес:

– Маша, можно тебя попросить? Ты могла бы сейчас походить вот так, с распущенными волосами?

– Ты же только что читал мне лекцию, что «нельзя быть на свете красивой такой»?

– Не глупи. Ты умней, чем хочешь казаться. Ну, сможешь?

– Да мне не жалко.

С неопределенным чувством Маша смотрела вслед спешащему, как всегда, Монмартику.

Вечером дома она раскрыла свой зазеркаленный шкаф и долго смотрела на скучающие в гардеробной тесноте разнопестрые платья – без вины приговоренные, лишенные положенной даже заключенным ежедневной прогулки. Затем вытащила из тюремной камеры старенький с потертыми локтями халатик и яркое летне-салатовое ситцевое платьице, когда-то безумно любимое, но похудевшее и съежившееся за последний год. С двумя заложниками Маша прошла на кухню:

– Мама, это на тряпки.

Мама оглянулась и пожала плечами:

– Халатик еще вполне можно носить. Да, Маша, письмо тебе. Там, на стеклянном столике в прихожей.

Маша вернулась в затемненную прихожую, но, едва взглянув на конверт, разорвала письмо.

А под финал этого дня, уже лежа в постели, она заново вспоминала и заново переживала весь их с Женькой разговор. Потом, не выдержав, поднялась и при заговорщицком желтоватом свете ночника встала перед вытянувшимся во весь рост зеркалом. Обнажив плечи, она расплескала по ним ночного отлива локоны, струившиеся вниз по груди и тонким рукам. Она склонила голову и изучала себя, заново пропитываясь неким иным, малознакомым и не очень еще понятным «Я». Засыпая, она улыбнулась, и с этой улыбкой ее застал сон.

Вторая четверть

Монмартик приехал! Маша подбежала к окну оккупированной на каникулы гофмановской дачи и не без труда различила в густо замешенной темноте невнятную Женькину фигуру у калитки. Накинув на плечи чью-то попавшуюся под руки кофточку, она выбежала во двор. Ближе к крыльцу, куда еще дотягивался свет подвешенного над дверью мутного фонаря, среди высыпавших навстречу ребят Маша увидела Женьку, улыбающегося, с сияющими глазами. Наконец ребята отвалили. Монмартик снял с плеча раздутую, будто на девятом месяце, сумку, сбросил на стул куртку и подошел к Маше. Она не пошла за ним в дом, а осталась на веранде, разглядывая бархатную темноту в глубине сада. Женька повернул ее к себе за плечи, двумя пальцами приподнял ей подбородок и заглянул в глаза:

– Ну, не дуй губки. Тебе это не идет.

– Я немножко задержусь, – передразнила его Маша.

– Машут. Я спешил, как только мог. Потом, от станции автобуса не было – пешком шел. Между прочим, бежал полдороги.

На веранду выглянула Наташа:

– Женька, посмотри на ноги. Куда с такой грязью завалился. Не видишь, Гарик пол вымыл. Ну-ка, иди вытирай. Половик перед крыльцом.

Они с Машей вышли.

– Так что ты в Москве столько времени делал?

– Да так, дела были, – затемнил Женька.

– Его, небось, Рита не отпускала, – негромко подкинул из-за спины Гарик.

Он остановился возле них с ведром грязной воды и сейчас, балансируя на одной ноге, надевал сапог. Маша еще не успела понять смысла как бы невзначай оброненной фразы. Монмартик резко обернулся. Маша перехватила режущий взгляд, брошенный исподлобья почему-то на только что вышедшего на крыльцо заспанного, зевающего Дика. В следующий момент Гарик пошатнулся, шагнул назад, наткнувшись и едва не перевернув, загремел ведром и, не удержавшись на заляпанных мокрых ступенях, провалился в хрустнувшую густоту кустов. На шум и грохот выскочили ничего не понимающие ребята. Из замятых жасминовых зарослей выбирался, поскальзываясь, Гарик, потирая левую щеку. В глазах его, переполненных удивлением и глухой обидой, застыл немой вопрос, обращенный к Маше: «Теперь-то ты все поняла?» На Женьку он принципиально не смотрел.

Первой пришла в себя Наташка:

– Монмартик! Да ты с ума сошел! Ты что?.. Да ты понимаешь?.. – запинаясь и не находя слов, начала было она, уставившись квадратными глазами на Женьку, и вдруг срывающимся голосом заявила: – Ну, все! С меня хватит его выходок. Не успел приехать… Я с ним больше ни минуты не останусь. Пусть сейчас же убирается, куда хочет… – и уже на грани истерики бросилась в дом.

Монмартик обвел мутным взглядом молчаливо обступивших его ребят, зафиксировался ненадолго на Гарике, сосредоточенно растирающем грязь на джинсах, бросил ему сквозь зубы: «Извини…» – и остановился на Маше. Маша опустила ресницы и отвернулась. Монмартик подхватил стоящее под ногами ведро с остатками кофейного цвета жидкости и шагнул в темноту.

Ребята еще потоптались на холодном неуютном крыльце и потянулись к теплу, укрывшемуся на ночлег в доме. Девчонки и Громила, набившись в маленькую комнатку, успокаивали Наташу, как будто она была главной пострадавшей во всей этой истории. На Гарика старались не смотреть, словно каждый чувствовал себя в чем-то виноватым перед ним. Все были скованные и притихшие. О случившемся никто не заговаривал. Ошарашенная и подавленная Маша забралась на диван, поджав ноги. К ней подсел Дик и что-то говорил, но Маша его не слышала. Она смотрела на дверь, ждала и боялась того момента, когда войдет Женька. Женька не приходил. Вышла из девичьей комнаты Наташа и, проходя, спросила Дика: