Эра зла - Татьяна Устименко

— Хочешь доказать мне, что умеешь не только молиться, но и драться? — недоверчиво спросил он, с оттенком уважения косясь на массивную фигуру не обиженного ростом и дородностью иезуита. — Не верю. Ваш Христос проповедовал миролюбие, любил песни и застолья, поэтому и главным человеческим раритетом стала его Чаша. Вы, люди, — никчемная грязь под нашими ногами, ибо умеете лишь жрать да спать.

— Погубит ваше племя заносчивость и гордыня, ой, погубит! — осуждающе покачал головой отец Мареше. — Не потому ли вы наши догмы хаете, что сами поклоняетесь козлу и целуете его в непотребные места в разгар своих шабашей? — И непонятно, чего больше присутствовало в этих словах: насмешки или неподдельного сочувствия.

Взбешенный стригой громко заскрежетал зубами:

— Между Небом и Адом некогда был заключен нерушимый договор, — холодно сообщил он. — И четко в нем прописывались сферы влияния, права и полномочия обеих сторон. Но потом тот, кто называет себя Сыном Божьим, нарушил наши законы. Он не только сам воскрес, но время от времени, по настроению, оживляет несколько трупов — ради развлечения или для личных потребностей. Например, Лазаря или Иону. И я знаю, почему он так поступает: ради своей собственной славы! Чтобы его считали бессмертным Богом! Чтобы падали ниц перед его изображением! Не это ли есть гордыня?

Отец Мареше весело рассмеялся:

— А еще говорят, будто вампиры не боятся смерти! Похоже, именно ее вы и боитесь больше всего на свете. Глупы вы и несчастливы, а все оттого, что не стареете.

— А старость-то тут при чем? — неподдельно изумился Тристан, невольно увлекшийся этим странным философским диспутом, разгоревшимся между двумя собеседниками, в любой момент способными превратиться в бьющихся не на жизнь, а на смерть противников.

— С возрастом люди не становятся счастливее, — снисходительно пояснил иезуит, — они просто опускают планку своих требований. Появляются ясность духа и терпимость, основанные на умении откровенно сознаваться в своих неудачах. А вы, якобы бессмертные существа, не желаете признавать совершенные вами ошибки. Вы хотите добиться всего и сразу, а получаете ничего и, — тут он лукаво подмигнул, — постепенно. Смертным даровано счастье прощать и быть прощенными, а вы — бессмертные, никогда не постигнете истинного смысла прощения. И в оном заключается высшая справедливость.

Тристан озадаченно нахмурился. В его самодостаточном и великолепно организованном мозгу зародилась крамольная и мятежная мысль: а ну как старик прав, и, лишившись человечности, стригои вместе с нею утратили и основное преимущество живого рассудка — способность признавать свои ошибки. Ведь только признанную ошибку можно исправить, а значит, перейти на новый виток поступательного созидательного процесса. А тот, кто ничего не созидает, обрекает себя на регрессию и вымирание.

— Однажды вы осознаете, сколь многого лишились, приобретя бессмертие, — наставлял иезуит. — Вы стали слабы и зависимы от плоти, вы лишились свободы и возможности выбора, ведь смерть — это и есть выбор своего пути, ибо она принадлежит только нам!

Тристан изумленно попятился, целиком и полностью признавая резонность рассуждений отца Мареше.

— Ишь ты, понял! — довольно улыбнулся монах, немало изумленный ментальными талантами стригоя. — Ну, раз понял, то убирайся-ка ты отсюда подобру-поздорову, я тебя не трону.

— Нет! — неожиданно вскричал де Вильфор, уязвленный внезапно открывшейся ему нелицеприятной истиной, а потому намеревающийся перечеркнуть ее любым, доступным ему способом. — Все это ложь. Но из уважения к твоей смелости я предлагаю тебе неприкосновенность в обмен на найденный здесь документ. Признайся, таковой у тебя имеется?

— Да, документ есть, — устало вздохнул отец Мареше, понимая, что его надежда разойтись миром и избежать кровопролития не оправдалась, — но только он не по твою честь.

— Тогда ты умрешь, — безапелляционно пообещал стригой и картинно взмахнул серпами, — сейчас, на этом самом месте.

Иезуит вздохнул повторно, чуть согнул ноги в коленях и выставил вперед выпуклый шишковатый лоб, становясь похожим на старого, покрытого шрамами быка, осознающего всю безысходность своего последнего боя, но вместе с тем намеревающегося выстоять в нем до конца. Каким бы он ни был.

Однако иезуит сумел удивить Тристана повторно, потому что прежде чем стригой успел атаковать, отец Мареше сгруппировался как опытный игрок в американский футбол, выдвинул вперед правое плечо и резко бросился на противника, намереваясь сбить его с ног. Стригой мягко отпрыгнул в сторону, но его подвели новые сапоги, чересчур туго сжимающие пятки и посему-вызывающие некий дискомфорт, ведущий к онемению лодыжек. Его правая ступня неловко подвернулась, и стригоя повело не туда, куда хотелось, подставив точно под замах направленного на него посоха. В последний миг перед столкновением он чудом увернулся и упал на колени. Ажурное распятие, венчающее набалдашник иезуитского посоха, со свистом пронеслось мимо виска Тристана, сорвав узкий лоскуток кожи. И тогда стригой озверел! Как, его, непревзойденного бойца, обладающего воистину кошачьей грацией, чуть не достал какой-то старый священник? Нонсенс! Де Вильфор молнией взвился с колен и выполнил почти танцевальное па, перекрестным взмахом серпов собираясь взять в клещи морщинистую шею отважного иезуита. Отец Мареше успел подставить свой посох. Металл с грохотом столкнулся с металлом, высекая сноп искр. И тогда произошло нечто ужасное. Тусклый серебряный крест на посохе священника не выдержал соударения с лезвиями серпов и сломался, издав звук, напомнивший жалобный тоненький плач. Отец Мареше вздрогнул и ослабил бдительность, напуганный столь очевидным знамением. Торжествующий стригой, не преминувший воспользоваться упущением монаха, ловко развернулся на носке правой ноги и ударил священника рукоятью одного из своих серпов, попав точно по шейной артерии. У отца Мареше потемнело в глазах, он покачнулся и выронил посох. Судорожно хватая воздух широко раскрытым ртом, он еще успел парировать следующий выпад стригоя, приняв лезвие его страшного оружия на свою раскрытую ладонь. На пол упали два отрубленных пальца, но иезуит даже не вскрикнул. Брови Тристана изумленно поползли вверх. Мужество старого священника внушало ему смешанное с благоговением уважение, вызывая желание побыстрее покончить с отважным противником и не мучить его попусту. Но, вопреки своему непредсказуемому душевному порыву, Тристан отчаянно нуждался в информации…

Пригнувшись, стригой беспощадно подсек старика под коленями, ускорив его падение. Отец Мареше грузно рухнул перед алтарем, заливая пол костела потоками крови. Его наполненные мукой глаза безмолвно взирали на вырезанное в дереве изображение Божьей Матери, словно вопрошая: за что мне все это? Тристан коленом надавил на грудь беспомощно распростертого старика, сжимая пальцами его кадык. Странно, но он не чувствовал радости от этой победы, ощущая смутное недовольство собой и доставшимся ему поручением. И тогда в глубине его души возникло чувство протеста против власти Андреа, принудившей его совершить столь грязную работу. Да, Тристан не любил людей и привык видеть в них лишь свою пищу, но сейчас он четко понимал, что убивает одного из лучших представителей человеческой расы, и невольно скорбел о неэффективном разбазаривании столь ценного материала. Он не желал пить кровь поверженного им соперника. Будь на то его воля и имей он возможность выбирать, Тристан предпочел бы льстить себя мечтой, что его предки походили на этого вот упрямого старика, не уступая ему ни силой воли, ни принципиальностью. И именно в этот момент Тристан впервые пожалел о том, что безвозвратно утратил право называться человеком!

Иезуит тихонько застонал, испытывая ужасную боль.

— Говори! — коротко приказал Тристан, слегка ослабляя нажим. — Где находятся предметы из «Божьего Завета?» Как их найти?

— Здесь ничего нет, — глухо просипел истекающий кровью монах. — В алтаре хранилась всего лишь копия текста призывающей ангелов молитвы, но ты опоздал: я уже отвез свиток в Ватикан и передал в руки папы.

— А оригинал, — жадно вопросил Тристан, впиваясь когтями в адамово яблоко отца Мареше, — что с ним сталось?

Пытаемый человек засучил изуродованными ногами, на его губах заклубились белые пузыри пены, делая иезуита похожим на эпилептика.

— Тебе они недоступны, потому что прикоснуться к артефактам из «Божьего Завета» могут лишь его истинные Хранители, да еще эрайи — ангелы смерти. Все прочие нахалы немедленно будут испепелены — на месте ниспосланной Господом молнией!

Тристан содрогнулся от ужаса, но не отступился.

— Тогда мы доберемся до этих хваленых Хранителей и заставим их подчиниться нашей воле.