Руфь Танненбаум - Миленко Ергович

негры, не прекращая бить в огромные барабаны, два раза обошли арену, появился мужчина в смокинге, с галстуком-бабочкой и моноклем:

– Meine Damen und Herren, глубокоуважаемые жители прекраснейшего города Загреба! Для меня большая честь, от имени господина Максимилиана фон Вайзенгера, основателя, владельца и главного знатока цирка новой Европы, представить вам «Империо», первый и самый большой немецкий цирк! В «Империо» нет обмана и лжи, запрещены подтасовки, любой гипноз наказывается смертью. Наши дикие звери действительно дикие, и нашим львам мы зубы не вырвали. Нашим артистам на трапеции не нужны страховочные сетки. Германия не простила бы им такой трусости!

В следующий момент все прожекторы направили свет под купол шатра. Там, в облегающем костюме из рыбьей чешуи, на тонкой деревянной перекладине, стояла блондинка, которая вдруг под вздохи и вскрики публики рухнула в пропасть. Еще одно мгновение, и она разобьется о посыпанную опилками арену, но руки скрытого до этого темнотой мужчины успели схватить ее.

– Спаситель! – Амалия была в восторге.

А он уже оттолкнул девушку от себя, и она снова полетела, и еще раз могла упасть, если бы ее не схватил за лодыжки другой мужчина.

– Держи ее! – кричала публика, пока она вниз головой висела над первыми рядами зрителей. Но тот ее тоже оттолкнул, и девушка-рыба три раза перевернулась в воздухе, а потом схватилась за какую-то перекладину на веревках.

Амалия от волнения была на грани обморока. Она закрыла лицо руками и тихо застонала, но совсем не так, как стонут, когда что-то болит. Она стонала так, что Руфь ее обняла:

– Не бойся ничего.

– Я не боюсь.

– Почему тогда не смотришь?

– Потому что страшно.

– Страшно, и ты боишься! Боишься, боишься, – повторяла Руфь и как заколдованная смотрела на летающую девушку и ее кавалеров. Более волнующим, чем ее полеты, было то, как они ее хватали, но еще более волнующим ей показалось, что тетя Амалия боялась и того, что она летает, и того, что они ее ловят. Боялась почти вся публика: некоторые прикрывали глаза, другие сидели, раскрыв рот, как на приеме у доктора, когда он должен впрыснуть им в горло лекарство, а были еще и дети, которые плакали.

Когда ты такая важная и храбрая, все боятся, как бы ты не разбилась, словно ты их ребенок. Плачут, будто ты им дитя, а потом радуются, что ты жива, словно собираются поцеловать тебя перед сном или утром принести какао и булочку с абрикосовым джемом. Руфь верила, что все люди, кроме самых-самых храбрых, к которым, по ее мнению, относилась и она сама, чувствуют себя мамами и папами летающей акробатки на трапеции.

Потом по арене продефилировали слоны и медведи, потом появились обезьяны и два клоуна, которых все время толкал под зад какой-то некрасивый горбатый старик с кривым носом. Он единственный из всех циркачей был Руфи несимпатичен. Публика его освистывала, потому что и ей не нравилось, что старик обижает клоунов, а потом на арену снова вышел тот самый тип в смокинге и с моноклем. Старик попытался удрать, но он схватил большой бич и стегнул его, сначала один раз, потом еще один. От первого взмаха был слышен острый свист, но старик продолжил бежать, а второй раз конец бича как змея обмотался вокруг его ног, и он упал.

Тип в смокинге подошел к старику, поставил ногу ему на шею и обратился к публике:

– Согласны ли вы вышвырнуть вон старика Артура?

– Вышвырнуть!

– Не всех слышу! Пусть скажут все! Согласны ли вы вышвырнуть вон старика Артура?

– Вон, вон, вон… – скандировала публика.

Тут появилась пара лысых негров, которые под крики, аплодисменты и комментарии зрителей унесли Артура с арены.

– На помойку его! – крикнул им вслед Монокль, и на этом номер закончился.

– Бедняга, – сказала Амалия. Руфь посмотрела на нее, но промолчала. Бедная тетя Амалия совсем ничего не поняла. Как-нибудь позже она ей все толком объяснит. Если ты не летающая девушка, чтобы летать, и не ловящий, чтобы ловить, если ты не клоун, чтобы быть болваном, а просто некрасивый Артур, то тебе место не в цирке – тебя отправляют на помойку.

Потом снова забили в барабаны.

Сильнее, чем в прошлый раз.

Так сильно, что зрители прикрыли ладонями уши.

Руфь закрыла уши последней.

Когда барабаны замолчали, на арену вышел крупный бенгальский тигр. Он рычал и скалил зубы, прохаживался туда-сюда и замахивался лапой на клоуна, который его дразнил и толкал стулом.

– Анталус! – раздался резкий женский голос и сразу вслед – щелчок бича. Светловолосая, в облегающем черном кожаном костюме, похожая на летающую девушку, только более крупная и яркая, она щелкала бичом рядом с тигром до тех пор, пока тот не забрался на большущий красный шар. Он балансировал на шаре, сразу став каким-то маленьким и жалким, выглядевшим как обычная домашняя кошка, которой наподдали метлой по заднице.

– Анталус! – выкрикнула укротительница. Светловолосая и бледнолицая, в черной коже, которая блестела в свете прожекторов и по-змеиному сверкала, когда девушка делала резкое движение, она казалась Амалии и Руфи какой-то нереальной. Если бы нечестивый принял женское обличие, он бы превратился в нее, думала Амалия и крестилась всякий раз, когда ей казалось, что укротительница смотрит в ее направлении.

– Анталус!

Тигр спрыгнул с шара и рухнул на опилки арены. Он притворился мертвым, а укротительница носком сапога пихала его в бок, тянула за хвост и садилась на его голову.

Публика смеялась над мертвым тигром.

Ночью Руфь проснулась в слезах. Ей снилось, что тигр умер и его уносят на помойку, туда, где почил горбатый старый Артур. Она не могла объяснить маме Ивке, что с ней, потому что сон был настолько живым и ясным, что Руфь не понимала, как же мама не видит, что произошло с тигром, и почему она ничего не делает, чтобы спасти его.

XI

Нафтали Йозеф Танненбаум торговал картошкой и кукурузой. Стояла зима 1772 года, и его семья была в числе редких в Лодзи, что не голодала ни дня. Нафтали Йозеф Танненбаум благодарил Бога за каждый дарованный день жизни – и свой, и жены его Эстер и их девятерых детей. Вокруг умирали бедняки католики, но умирали и евреи. Бедные евреи умирали от голода, как и католики, евреи богатые – Эренрайхи, Вайсманы и Штернбергеры – погибали из-за того, что на три замка закрывали двери своих домов. Голодный люд прорывался в их дворы, грабил амбары и кладовки с едой и убивал всех, кто был в доме. Убивали