Крик жерлянки - Гюнтер Грасс

На любой вопрос Врубеля — где проходили трамвайные маршруты? кто читал проповеди в такой-то церкви и сколько лет? — у Эрны Бракуп всегда находился ответ. Жена рабочего с верфи, который погиб в 1942 году в Крыму, она отлично знала, кто с кем враждовал в те времена, когда Данциг имел статус вольного города: «Скажу по секрету, пан Врубель, здесь в Шихау и на вагонном заводе — жуть что творилось. Красные лупили коричневых, а те дубасили ротфронтовцев. Пока Адольф не пришел и всех не утихомирил…»

Врубель слушал и не мог наслушаться. Он сидел вместе с Решке и Пентковской, а Эрна Бракуп рассказывала бесконечные истории, вроде своей двоюродной бабки, которая «уж коли начнет старину вспоминать, обязательно до маршала Пилсудского доберется, как он в Вильно входил — глаза блестят, усы торчком, белый конь яблоки роняет». Александра рассмеялась: «Небылицы!» А Решке записал в дневнике: «Не стоит упиваться старыми историями, не надо ворошить прошлое. Недаром и Бракуп твердит: «Не бей палкой по луже, а то заляпаешься грязью!» Да, с кладбищем забот хватает. Наша идея устремлена в будущее, даже если обещает человеку клочок родной земли лишь после смерти». Это замечание относилось к обычным захоронениям, однако уже в конце июля возникла необходимость заложить на миротворческом кладбище колумбарий, ибо участились заявки на кремацию. Чаще всего такие заявки, оговаривающие отказ от церковного обряда, поступали из различных мест Восточной Германии, практически уже прекратившей свое существование в качестве суверенного государства. Не называя себя атеистами, клиенты из Штральзунда, Нойбранденбурга или Бад-Доберана просили лишь о «скромных похоронах без священника и надгробных речей». Определенную роль играло тут и то обстоятельство, что перевозка урн обходилась дешевле, чем перевозка гробов — ведь новая валюта, которая обменивалась по курсу один к одному лишь в ограниченном объеме, хотя и не потеряла своего блеска, но оставалась весьма дефицитной.

Восстановить прежний крематорий на Михаэлисовском шоссе пока не представлялось возможным — там обосновался салон видеопроката, — поэтому первый колумбарий был заложен на самом кладбище, в его западной полосе, идущей параллельно Большой аллее.

На захоронение урн народу приезжало меньше, обычно только самые близкие родственники. Все чаще привозились урны с пеплом уже давно умерших покойников, что также объясняло малочисленность сопровождающих. Родственники исполняли волю покойного обрести последний приют на родине. Это «отложенное» исполнение принесло немецко-польскому акционерному обществу определенные неприятности; впрочем, не будем забегать вперед.

Пока все шло как по маслу. Правда, Решке, будучи, так сказать, эстетом по профессии, проявил известную требовательность к привозным урнам. По всем хранящимся в компьютере адресам он разослал циркулярное письмо, где ссылкой на «Правила внутреннего распорядка» запрещалось использование пластмассовых урн. Рекомендовались урны из обожженной глины.

Вслед за этим возник вопрос о том, какими должны быть надгробия, хотя по-настоящему актуальным он станет лишь тогда, когда земля на могилах осядет. Пентковская свела Решке с каменотесами, которые выполняли муниципальные заказы на реставрационные работы. После того, как реставрация фасадов была в основном закончена — последней улицей оказалась Бротбенкенгассе, — каменотесы жаловались на нехватку новых заказов. Получив беспроцентный кредит, утвержденный наблюдательным советом, после кратких, частично телефонных согласований, каменотесы открыли на территории бывшего крематория мастерскую по обслуживанию миротворческого кладбища.

Решке тщательно следил за тем, чтобы каждый памятник изготовлялся в строгом соответствии с «Правилами внутреннего распорядка», где имелся, например, следующий пункт: «…надгробие должно быть надежно установлено и скреплено дюбелем с цоколем или фундаментом. Не разрешаются фотографии, венки из искусственных цветов, таблички из стекла и эмали…» Среди прочих запретов имелся и запрет на использование искусственного камня.

Однако Решке не ограничился запретительными предписаниями; он рекомендовал каменотесам несколько образцов, копии которых есть в моем распоряжении. Эти образцы призваны возродить барочные традиции оформления надгробий. Решке предложил варианты старинных эмблем и орнаментов. Цитируя свою докторскую диссертацию, он рекомендовал для рельефов следующие библейские сюжеты: грехопадение, притчу о блудном сыне, чудесное воскресение Лазаря, положение Христа во гроб, воскрешение из мертвых… Но не забыты аканты и фруктовые гирлянды.

Труднее было с надписями. Многие из заказанных родственниками надписей приходилось отклонять, что зачастую требовало длительной переписки. Некоторые эпитафии, не попавшие на надгробия, я обнаружил в дневнике, например:

«Врагами отнятую пядьТы смертью возвратил опять».

Или: «В родимой немецкой земле покоится наш любимый отец и дедушка Адольф Целлькау». Или: «Вернулась из изгнания в родной немецкий край и почиет здесь в Боге Эльфрида Напф, урожденная Цайдлер». И, наконец, совсем кратко: «В земле немецкой лежит…»

Один спорный случай обсуждался на наблюдательном совете, где предприниматель Герхард Фильбранд и вице-директор Мариан Марчак высказали противоположные мнения по поводу эпитафии:

«А справедливость все ж победила.Ты не утратил родины милой».

После недолгих препирательств, проявивших в равной мере как немецкую самоуверенность, так и польскую щепетильность, слово взяла Эрна Бракуп, которая сказала: «Уж не знаю, как насчет справедливости. По-моему, нету ее нигде. А вот родина завсегда остается родиной»; в результате был достигнут компромисс, и первую строку эпитафии сняли, вторую же сохранили.

Впоследствии Фильбранд принес письменное извинение за то, что в предварительном телефонном разговоре употребил слово «цензура», а Марчак попросил отнестись снисходительно к невольной горячности в дискуссии. Пентковская же лишь посмеялась: «К чему этот спор? Зачем вообще нужны эпитафии? Разве недостаточно просто имени и фамилии?»

Август не единожды подтвердил свою особую склонность к кризисам. В Гданьске, да и в других городах, туристов заметно поубавилось. Хотя сильно упавший курс злотого, по мнению Варшавы, стабилизировался, и злотый даже стал конвертируемой валютой, однако цены продолжали стремительно расти безо всякой оглядки на зарплаты и оклады. Где-то далеко — впрочем, в век телевидения все делается близким, — Ирак напал на Кувейт, начался так называемый кризис в Персидском заливе. Обострилась и без того сложная ситуация в Грузии, Литве и Югославии. Однако кризисы потрясали не только далекие страны, конфликт назревал и внутри немецко-польского акционерного общества.

Сразу же после его учреждения возник вопрос, стоит ли возводить ограду вокруг отведенной под кладбище парковой территории между Высшим техническим училищем и Поликлиникой; но обсуждение этого вопроса, не считавшегося первоочередным, неоднократно откладывалось. Когда же со свежих могил начали пропадать цветы и венки, появляясь затем, пускай без траурных лент, но во вполне пригодном виде, на лотках цветочников у Доминиканского рынка, когда, несмотря на компенсацию ущерба, жалобы пострадавших родственников стали раздаваться все чаще и звучать все требовательней, когда, наконец, была опрокинута, причем явно нарочно, одна из урн, оставшаяся, правда, целой, — тогда наблюдательный совет, сумев, несмотря на отсутствие с немецкой стороны Фильбранда и Карау, собрать кворум, после кратких дебатов принял по настоянию Иоганны Деттлафф, назвавшей обсуждаемые события «недопустимыми и возмутительными», решение обнести кладбище оградой, а также нанять для обходов ночного сторожа, разумеется, за счет акционерного общества.

Вот тут-то и сыграло свою роль то обстоятельство, что Пентковская и Решке, будучи распорядителями, не имели права голоса в наблюдательном совете. По их мнению, ограда вызвала бы недоброжелательное отношение к кладбищу и повредила бы ему, однако эти соображения не были приняты во внимание. Даже Врубель проголосовал за сооружение ограды.

К середине августа, когда кризис в Персидском заливе стал для ежедневных газет лишь одной из прочих тем, вдоль Грюнвальдской улицы встали столбы высотой в человеческий рост, на которых предполагалось крепить проволочную сетку. Пресса сразу же зашевелилась. Посыпались язвительные замечания насчет того, что, мол, «немцы любят заборы», а само кладбище «превращается в концлагерь»; их переплюнула одна газета, которая посоветовала сэкономить деньги на покупку дорогой проволочной сетки, а вместо нее завезти, да еще беспошлинно, бетонные блоки разобранной за ненадобностью берлинской стены, чтобы оградить ею немецкое кладбище: «Даешь берлинскую стену в Гданьске!»