Лазалки - Улья Нова

5

Ночь вздрагивает, содрогается, заваливается набок от короткого звонка и громкого настойчивого стука в дверь. В квартиру врывается свора серых, завывающих сквозняков, пропитанных горечью папирос, ступенями, черными ладошками кленов, ледяными перекладинами лазалок. Кто-то снует в коридоре, задевает трельяж, смахивает фарфоровую вазочку: крестьянку в алой косынке, обнимающую колосья. Расчески, щетки, пустые флаконы сыплются на пол. Но их никто не подбирает, не кладет на место. Прихожая переполняется шелестом пакетов, шуршанием дождевиков, рычанием, беготней. И тогда нужно спрятаться под одеяло, поджать заледенелые ноги, затаить дыхание и все это разгадать. Поскорее сложить из обрывистых звуков и шепота убедительное объяснение. Надо спешить, чтобы не превратиться в птицу тревоги, слепую, безумную птицу с мокрыми серыми перьями, появление которой всегда предвещает беду.

Когда вслушиваешься, затаив дыхание, чтобы оно не мешало, ночь распадается на множество мушек, они роятся, заглушая резкие скрипы и голоса, доносящиеся из коридора. Клацанье, звон, отрывистые возгласы, шепот, – ночь звенит, не давая сложить звуки в разгадку. И тогда в груди начинают распускаться мокрые перья слепой и безумной птицы, наполняя тело обеспокоенной дрожью. Сквозь щелку запертой двери врывается сиплое: «Осторожнее, давай левее». Несколько человек снуют в прихожей в шелестящих плащах. Нужно срочно найти разгадку, которая все объяснит, успокоит и предотвратит рождение птицы тревоги. Так. Скорее всего, это грибники. Сквозь щели в прутьях больших старых корзин наверняка просвечивают желто-оранжевые лисички. Да. Человека три, в дождевиках и высоких резиновых сапогах бродят по полянке-прихожей. Один из них потерял нож. И теперь ищет его, задев коленом трельяж, рассыпав на пол расчески. Другой – только что нашел белый гриб. Бормоча, он пристально осматривается вокруг. Они толкаются, склонившись, щурясь вдоль плинтусов и по углам. Они громко, тяжело топают, стучат входной дверью. Переговариваются, присвистывая одни половинки слов и глотая – другие. Все сходится. Но почему тогда голоса грибников заглушают частые, сдавленные всхлипы? Череда жадно вбирающих воздух, дрожащих завываний. Как объяснить это? Сейчас-сейчас. Видимо, кто-то плачет на поляне, под ветками, с которых осыпаются капельки вечернего дождя и перезрелые ягоды бузины. Плачет и причитает все сильнее. Но сердце, не веря, спотыкается, дает второй случайный удар, из него мгновенно и неукротимо вспыхивает слепая, подрагивающая птица. Родившись, она хлопает крыльями, рвет когтями внутренности. Ее не удержать внутри. Она вырывается, мечется в темноте по комнате, задевая крыльями секретер, кресла и телевизор. После того как птица тревоги вырвалась, думать сложнее, мысли путаются, разорванная грудь жжет, из-за этого происходящее в прихожей разгадывается медленно и тяжело. Так. Может быть, кто-то потерялся в еловом, сыром после дождя лесу. Под елкой осталась его корзина с целлофановой косынкой и накидкой. Кто-то забрел в чащу и теперь, мокрый, продрогший, пытается вспомнить название своей деревни, чтобы грибники проводили его домой. Но почему тогда в комнату никто не заходит, не говорит: «ничего», не гладит по голове, не укачивает мягкой теплой рукой? А там, в коридоре, всхлипы неожиданно умолкают. Шаги стихают, неясные шорохи рассеиваются. Грохает входная дверь, захлопнутая сквозняком. Все мгновенно обрывается. И вокруг, как после ушиба, опухает бесформенная тишина, затаившая что-то внутри.

Следующее утро трепещет. Его свет – яркий, пронзительный и голубой. Из провала ночи смутно всплывают три грибника, один из которых потерял нож; постепенно возвращаются всхлипы и птица тревоги, что отчаянно металась и билась о стены комнаты. Должно быть, трупик мертвой птицы до сих пор присутствует под креслом, за шторой возле секретера или в прихожей, окутывая все вокруг сине-черной горьковатой пеленой. Стены коридора, трельяж с затихшей под ним собакой, дверь раздевалки, бабушкино коричневое нейлоновое пальто на крючке, палка-клюшка, прислоненная к стене, дверь в комнату деда – все немного кривое, завалившееся набок.

В комнате деда кровать аккуратно заправлена, а подушка – красиво, пышно взбита. На телевизоре кружевная салфетка и три больших тикающих вразнобой будильника. В последнее время дед увлеченно чинил старые будильники. Он находил их на антресолях, в стенном шкафу, внутри дивана, на балконе. Дед долго тряс будильники, колол внутренности булавкой, протирал колесики и шестеренки ваткой до тех пор, пока они не начинали снова ходить. Бабушка лишь пожимала плечами, когда я пыталась объяснить, что будильники необходимы. Ведь во всем виноваты продавцы снов. У них синие весы с квадратными алюминиевыми чашками, на которые насыпают сны совочком. А маленьких гирек нет. И поэтому продавцы завешивают снов больше, чем нужно, иногда добродушно подкладывая довесок. Дед это чувствует, каждое утро ему все труднее вырваться, очнуться по эту сторону, но он перебарывает сон, он не сдается, чтобы быть с нами, чтобы приносить пользу своей семье. Поэтому дед усердно отыскивает и чинит будильники, колет их внутренности булавкой, пожевывая спичку, приговаривает: «Давай, милок! Не дури, поработай! Мы же с тобой не сдадимся! Мы же еще повоюем!» Все дедовы будильники громко и бодро тикают вразнобой. Иногда, ни с того ни с сего они тренькают и звякают. И это необходимо. Потому что маленьких гирек нет. А усатый продавец снов, по рассеянности, часто подсыпает довесок.

Возле телефона черный футляр с дедовыми очками и клочок ваты с расплывчатой коричневой точкой. В комнате холодно, в приоткрытую фортку врывается с улицы белый безымянный ветер. Он пробирает насквозь, выхватывает из середины груди крошечное серое перышко тревоги и уносит за окно, кружить во дворах, метаться в переулках, превращая город лазалок в Черный город тревог.

На кухне бабушка прихлебывает чай, сладко цокая леденцом. Замерев, она наблюдает, как старуха в сером тулупе и шерстяном зеленом платке, вынырнув из черного-пречерного подъезда соседнего дома, срывает белье с сушилки. Пододеяльник, наволочка, полотенце с пятном йода. Сосредоточенно и отчаянно складывает пополам, закидывает на плечо, не замечая окликающего прохожего. Потеряв интерес к происходящему во дворе, бабушка говорит: «Доброе утро! Как спалось?» Немного помолчав, приготовив нужные слова, взвесив, проговорив их шепотом самой себе, она тихо сообщает: «У деда ночью случился сердечный приступ. Пришлось сделать укол. Потом второй. Не помогло. Он бледный сделался. В сознание не приходил. Я испугалась, вызвала „скорую“. Забрали в больницу. В реанимацию положили. Под капельницу. Спит».

Бабушка молчит. Прихлебывает чай, сурово оглядывая меня. Потом ее Какнивчемнебывало начинает трещать по швам. И бабушка тихо задыхается сдавленными, нарастающими всхлипами. Скулит что-то неразборчивое, от которого пахнет лепестками высушенного в букете зверобоя и стопкой засвеченных фотографий, что лежат в пыльных синих конвертах, внутри дивана. Потому что каждый раз все заваливается набок и скатывается к исходной точке их эпилога, который читают по радио под конец пьесы погрустневшим, отрезвленным голосом. Тот далекий взрыв снова отдается в сердце деда двойным ударом, заставляя срываться с места, пускаться галопом. Все возвращается в приемную военного госпиталя, где она считала пульс, встревоженно сжимая его запястье, цыкала окружающим, чтобы не шумели. И с тревогой поглядывала на секундную стрелку настенных часов.

Но совсем скоро бабушка затихает. Прячет слезинку в кулачке. Решительно собирает всхлипы, сухие лепестки, стук ампул, иглы для инъекций, капельницы, нераспечатанные пластинки для патефона, под музыку которых им так и не суждено было станцевать, силой запихивает все это внутрь, становится каменной и суровой стеной, от которой отлетают неразгаданные звуки и мечущиеся птицы тревог. Она допивает чай, решительным рывком направляется к телефону – звонить в больницу. Квартира наполняется треньканьем-тиканьем крутящегося диска. Из трубки пахнет манной кашей с луной растаявшего сливочного масла, которую варят в огромных алюминиевых кастрюлях с буквами и цифрами, обозначающими номера больничных корпусов и названия отделений. Бабушка всхлипывает в трубку. Ее слова расплываются. Она говорит тоненьким голоском и больше не боится, что ее будут жалеть. Сорвав Какнивчемнебывало, она старается выпросить для деда новое лекарство, капельницу, хорошего врача. Голосом девочки, потерявшейся в лесу, она умоляет: «Будьте так любезны, пожалуйста, я вас очень прошу». Потом, будто по взмаху невидимой дирижерской палочки, бабушка умолкает, разглядывает небо над крышами далеких пятиэтажек и решительно мычит «угу-ага», запоминая, что надо делать. Ее глаза, наблюдая невидимый проносящийся мимо поезд, бегают из одного угла комнаты в другой, впитывая услышанное и размещая его внутри. После этого с ней уже бессмысленно говорить о том, что дед заболел не случайно, что во всем виноваты лазалки, стоящие среди дворов с немым вызовом. А еще эхо далекого взрыва, дым завалившегося набок поля и продавцы снов, потерявшие на днях еще одну маленькую гирьку от своих весов.