В тени старой шелковицы - Мария Дубнова

Не надо думать, что все заключенные имели возможность приходить на прием к начальнику тюрьмы. Яков Борисович, Ефим и адвокат сделали все, чтобы это стало возможным персонально для Соломона. Но Соломон ничего не понимал – он полагал, что это нормальная юридическая практика. Заканчивался 1950-й год, он сидел в Липецкой тюрьме, писал оттуда жалобы Кагановичу, встречался с адвокатом – и не догадывался, что находится в «курортных» условиях и чего это стоит его семье.

Он добивался справедливости.

После разговора с начальником тюрьмы Соломон вернулся в камеру. Лег – у него была своя шконка. Вдруг началась резкая боль за грудиной, отдало в левое предплечье, рука стала неметь. Резкая боль иглой вошла в сердце. Не выдохнуть, не вздохнуть.

Он попробовал пошевелиться, лечь поудобней. Нет. Любое движение вызывало сильную боль. Лежать можно было только на спине. Стало страшно.

Он лежал, положив ладонь на сердце. Сокамерники выпросили у тюремного врача валидол и совали Соломону под язык. Боль то уходила, то начиналась снова.

Две недели боли.

Писал под себя, в матрас.

Потом отпустило.

Через год, в больнице, врачи установят, что это был инфаркт. Тогда, в тюрьме, к нему никто не подошел. Живой, лежит, дышит – ну и ладно. А что ссыт под себя – да так все лежачие делают.

О Киселеве Соломон старался не думать. Вспоминал, как просил папашу нанять хорошего московского адвоката, Раскина или Флатте. Так нет, Фима нашел в Липецке этого Киселева. Денег, что ли, не было? Да если бы его прекрасные сестрички отказались от пудры и одеколона, а свояки – от табака, то они вполне могли бы выделить по пятьдесят рублей в месяц каждый. Соломон автоматически подсчитывал: с каждого по пятьдесят рублей в месяц, я тут полтора года – это же семь тысяч двести рублей! Хватило бы не то что на Раскина, на самого Коммодова!

В декабре, когда сердце потихоньку стало успокаиваться, Соломон продолжил борьбу. Он отправил жалобу в Прокуратуру РСФСР.

Это ничего не дало.

В январе Соломон был этапирован в Липецкую исправительную колонию № 33. Там сразу же загремел в больничку.

Фельдшер, увидев Соломона, усмехнулся: «Агент сионизма? Космополит?» Соломон удивился: «Нет. Бухгалтер». Фельдшер развеселился: «Чтоб не прослыть антисемитом, зови жида космополитом! Руку до локтя открываем!..»

Давление было 250 на 140.

Сидеть оставалось чуть больше четырех месяцев.

Санаторий на свежем воздухе

«Дорогой папочка, – Борька старательно выписывал соединения букв, как учила его учительница Анна Григорьевна, – я учусь на все пятерки». Что еще писать? «Мама подарила мне на день рождения шахматы, и я теперь играю. Меня научил дедушка Яков. И дядя Фима. Еще у меня есть лыжи и коньки, я катаюсь в свободное время. И Мика катается, у него тоже лыжи. Мы с мамой и бабушкой ходили в кино. Мне понравился фильм “Руслан и Людмила”, а Мике – “Здравствуй, Москва”. Целую тебя, папочка. Твой сын Боря».

Потом Микун нарисовал под письмом брата маленький паровозик с двумя вагончиками и подписал без ошибок: МИКА ХОЦ. Оля взяла детское письмо и сунула в конверт, вместе со своим. Воронежская область, город Липецк. Почтовый ящик № 3.

Соломон читал письмо сына и вспоминал, как Оля приезжала к нему в Липецк, в тюрьму. Показывала фотографию Бори: худой, бледный… Детям говорят, что Соломон в санатории, лечится. Правильно. Подробности ни к чему.

Соломон очень плохо себя чувствовал. Давление зашкаливало, кружилась голова. Врач оказался из Ворошиловграда, и Соломон считал это большой удачей: сам он до войны работал на Ворошиловградском тракторном, так что они с врачом – почти земляки.

Борьке иногда зачитывали фрагменты отцовских писем из санатория. Папина жизнь представлялась ему вполне нормальной, и он не понимал: чего это мать все время плачет?

И правда, бабушка говорит, что нервы у нее никуда. Папа писал: «Палата у меня чистая, просторная, врачи очень внимательные и чуткие. Уход отличный. Питание диетическое. Я нахожусь в исключительно хороших условиях. А главное – спокойствие и тишина. С каждым днем я чувствую себя все лучше и лучше. Но один недостаток: прибавился аппетит…»

Соломон писал, что врачи запретили ему мясное. Смешно. Никакого мяса в Липецкой колонии сроду никто не видел.

– А что мне можно? – выяснял Соломон.

– Можно молочное. Сладкое. Вам вообще нужно побольше сахару, иначе гипонёте.

– Что сделаю?

– Гипонёте. От нашей калорийной еды сахар упадет в крови, будет гипогликемия. Обморок. Потом кома. Потом смерть.

– Я понял, спасибо.

Соломон написал отчаянное письмо Мирре, которая жила в Липецке, попросил сахару и хотя бы кислого молока. Хотя бы раз в неделю.

Мирра приходила, приносила – но ее не пускали, она не была прямой родственницей. Мирра передавала в окошко кислое молоко и сахар. Доходило не все и не каждый раз.

Соломон писал письма сестрам и отцу. Благодарил за посылку, кланялся: мол, у меня все хорошо, питание отличное, не нужно беспокоиться, у вас ведь у всех дети, лучше им купите сладостей… И тут же просил еще посылок. У меня все есть, повторял он, словно гипнотизируя цензуру, я живу как в зимнем доме отдыха. Пришлите только еды и лекарства. Врачи назначили мне диуретин, он снимает давление. Только запакуйте хорошо, иначе не дойдет. И – я вас прошу, Аня, Иосиф, сделайте так, чтобы посылками меня обеспечивали вы, а не Оля. Оля не может. У нее мизерная зарплата и двое мальчишек на руках. Я вас прошу.

Сахар, Анечка, не забудь положить сахар. И, если можно, шиповник – для десен. Врачи посоветовали.

У него начиналась цинга. Но Соломон не падал духом. Ему нужно только дожить до лета. Летом он вернется домой…

В санчасти работало радио. «Создание литературного подполья… Кому нужны псевдонимы… Михаил Шолохов правильно считает – идут с опущенным забралом… Они ненавидят все советское, все русское… Настоящая фамилия Холодова – Меерович, Данина – Плоткин, Яковлев вовсе не Яковлев, а Хольцман, Мельников – Мельман… Оскорбительное отношение к русскому человеку…»

Соломон лег на кровать, старался не прислушиваться. Выключить было нельзя – студент Володя, доходивший на соседней койке, жадно слушал, иногда сквозь зубы комментировал: «Жиды вонючие… Сионисты. Космополиты. Враги. Ненавидят советскую власть…»

Соломон достал бумагу, перо. «Дорогой мой сыночек Боренька… Я слышал по радио, что на днях начнется турнир на звание чемпиона мира по шахматам между Ботвинником и Бронштейном[21]. Попроси от моего имени дядю Фиму и маму, чтобы они доставали специальные бюллетени и газеты, в которых будут печататься эти шахматные партии. Газеты и бюллетени ты спрячь до моего приезда, а когда я приеду домой, то мы с тобой будем изучать эти партии, чтобы, когда ты вырастешь большой, ты играл бы лучше Ботвинника и Бронштейна. Горячо целую и обнимаю тебя, мой милый! Слушайся маму, бабушку и тетю Сарру!» Соломон улыбнулся и дописал: «Ухаживай за Микочкой, следи за тем, чтобы он понемногу учился и не баловался. Помогай ему во всем, ты ведь старший брат. Твой папа Соломон».

Борька часто получал от папы письма. Сам, правда, писать ленился – ну все же хорошо, чего он волнуется! Борьке нравились шахматы. Он и Микуну показывал, как ходит конь, но Микун никак не мог запомнить и очень злился, когда брат орал на него: «Не так! Куда ты пошел, болван?!» Микун быстро-быстро слезал с диванчика и изо всей силы бил брата кулаком в спину. «Как дам! Я папе про тебя напишу!» – «Давай!» – подначивал Борька.

Папы не хватало. Если бы он был дома, то Борька бы каждый день его спрашивал про разное. И сам бы рассказывал. А так… В письме разве все напишешь? Анна Григорьевна ставит ему пятерки и все время спрашивает, когда мама купит ему зимнее пальто. И сажает его в классе поближе к батарее. Микун оказался левшой, и мама теперь привязывает ему левую руку к животу и заставляет писать правой. Папа в одном из писем вспомнил, что тоже в детстве писал левой рукой, и теперь Микун важничает.

Еще папа пишет, что все чемпионы мира по шахматам начинали играть в девять лет. Борьке как раз девять, он готов – а дяди Фимы вечно нет дома. Зато Микуну папа написал, что в шесть лет начал играть только Капабланка, и теперь Маринка дразнит Мику Капабланкой или Хосе Раулем. Микун злится и дерется, а папа просит его не сердиться, а написать лучше, как слон спас хозяина от тигра.[22]

Микун достал тетрадку, карандаш и запыхтел. «Сэ… лэ… о… Что дальше? Марин, какая буква дальше?..» Написав «Слон спас хоботом», Мика решил, что достаточно. И так все понятно. Письмо оказалось маленьким – Мика придирчиво посмотрел на листочек. Мама вон какие большие строчит, а у него… Три слова. Мало. Папа расстроится. И Мика нарисовал папе паровозик. Папе нравились паровозы. Мама говорит – это потому, что папа работал на паровозных заводах.

Давление у Соломона упало, и земляки-врачи выпихнули его из лагерной больницы. Радио больше не было, и Соломону показалось, что все налаживается. «Я уже не в стационаре, целыми днями нахожусь на свежем воздухе… Напишите мне, когда в этом году еврейская Пасха и мои именины… Боренька, вот папа выйдет, и я расскажу тебе, что такое афикоман, нахес и кнейдлах…[23] Я надеюсь, что бабушка сделает на Пасху что-то очень вкусное… А следующую Пасху мы встретим вместе, дома».