Охотники. Погоня за жужелицей - Лариса Бортникова

— Ва-а‑айбе! Вайбе! Позоришь сам себя, папу своего, дедушку своего позоришь, Альпер-бей! Какой ты после таких слов мужчина? Поди и купи себе юбку и корсет… Нет. Я сам сейчас пойду и куплю тебе юбку. И корсет. И панталоны… Голову повыше. Еще немного. Да. Так хорошо. — Цирюльник подскочил к толстяку и принялся соскребать с жирного подбородка щетину, ловко работая обоими лезвиями и стряхивая серую пену в тазик.

Лезвия летали над горлом и лицом толстяка так быстро, что видны были лишь редкие металлические отблески да по оштукатуренной стене метались веселые «зайчики».

— Мустафа-Кемаль-паша всем туркам — отец родной! Атам наш! Вот, клянусь матерью, бабушкой и повитухой, только лишь войдет Атам в Истамбул — все брошу к шайтану, цирюльню на замок и за ним. Куда скажет — туда пойду. С пятнадцатого года, поди, винтовку держать не разучился. Лежит в подвале «маузерочек», весь начищен, смазан, сияет как новенький. 

Да и в пулемет ленту заправить смогу. Вот этими руками, — цирюльник вытянул перед собой руки (в одной опасная бритва, в другой — другая опасная бритва) и повторил: — Вот этими руками я сколько гяуров передавил? И передавлю еще больше! Вот чего? Чего они у нас забыли? На улицу выйти — тошнит. Одна шваль кругом. Собаки английские, вонючки французские и русины вшивые. Шуршуршур… шуршуршур, все шуршат на своем гяурском. Каждый день молю Аллаха, чтобы поскорее пришел наш Мустафа-Кемаль. Всех вышвырнем! До единого! Шуршуршур… Шуршуршур! Тьфу!

Лезвия взметнулись вверх… и снова замелькали над щеками клиента.

— Глупый, невежественный ты человек, Або! — Толстяк тяжело вздохнул — по всему, разговор этот происходил не впервые. — Стрижешь, бреешь, так и стриги себе. Вышвырнет он… В политику полез. Ишь. Бородку сделай поровнее. Покороче.

— Все! Не буду! Не хочу тебя брить! Цирюльник Абдурахман сын Мухаремма — турок до мозга костей — не будет мараться о щетину предателя и труса! Ступай от греха подальше, пока я тебя не порешил… И денег твоих мне не надо… — Лезвия, брошенные в пенный тазик, звякнули о край и пошли ко дну.

Толстяк сперва хотел было что-то резкое ответить. Но лишь махнул рукой, вытер кое-как лицо полотенцем, грузно поднялся и, прихрамывая, направился к выходу, даже не прикрыв лысину котелком. Котелок, пальто и тросточку он неудобно держал в одной — левой — руке. Правый рукав френча был тщательно заправлен в карман брюк.

Проходя мимо ниши, в которой уже пятый час тосковал Красавчик, толстый турок неожиданно повернул голову, заметил американца и неприязненно вздрогнул. Куда ни глянь — везде эти… Правоту невежи-цирюльника признавать ох как не хотелось, но глаза-то еще на месте, в отличие от руки. Альпер-бей — бывший военный хирург, по ранению давно уже вышедший в отставку и теперь бездельничающий (считать службой добровольные три часа в неделю в госпитале «Красного полумесяца», где доктор Альпер все чаще чувствовал себя лишним, он никак не мог), в который раз задумался о том, что пора убираться отсюда, и как можно дальше. Или в Измир, где который год пустует большой двухэтажный особняк с мраморными ступенями, спускающимися к самой воде… или в Америку, где никто не ждет, и это даже к лучшему. Если бы не дорогой его мальчик, единственный сын, любимчик и баловень всей семьи, черноглазый красавец Эрхан, Альпер-бей давно бы уже приказал жене собрать дом. Но мальчишка… Хотя какой он теперь мальчишка? Война и два года английского плена на Мальте превратили капризного высокомерного юнца — любителя кафешантанов и кабаре — в настоящего мужчину. В солдата. Альпер-бей вздохнул. Ему бы теперь гордиться сыном, но он лишь беспокоился. Лучше бы мальчишка продолжал шататься по борделям, думая, что никто в доме об этом не догадывается. Лучше бы завел себе в Галате легкую девицу или даже двух. Лучше бы пил с такими же оболтусами дешевое вино, пряча пустые бутылки в цветочные горшки на террасе. Но теперешние друзья мальчика вовсе не походили на прежних безалаберных приятелей, и Альпер-бей догадывался, что, закрывшись на ключ в мансарде, молодые офицеры перешептываются вовсе не о развлечениях и не о женщинах. Альпер-бей боялся — страшно боялся за маленького своего мальчика, боялся, что связался он не с теми людьми, что все эти игры до добра не доведут. Может быть, именно поэтому он так яростно спорил с цирюльником и так страстно желал отсюда уехать. Вот только чувствовал Альпер-бей, что вряд ли Эрхан отправится за отцом с матерью. Поэтому молчал, терпел, скрипел зубами и верил, что все как-нибудь наладится само собой. «Женить! Женить мальчишку срочно! Молодая жена живо у него из головы эту кемалистскую дурь выбьет!» — мысль показалась старику настолько замечательной, что он даже подпрыгнул на месте, забыв о больной ноге. «Вроде у Тевфик-бея есть дочка на выданье. Старый друг, бывший однополчанин ни за что не откажет — за честь почтет», — тут же оформилась другая, еще более замечательная мысль, и бывший военврач, кое-как нахлобучив шляпу и трудно втиснувшись в пальто, заторопился на улицу. Откладывать такое важное дело, как сватовство, не годится. «Сегодня же перемолвлюсь с Тевфиком, а на следующей неделе можно уже сватать. Через полгода детей поженим, а там и внуки не за горами. Женить! Срочно женить».

***

Однорукий толстый турок целых четверть часа закрывал Баркеру обзор, хромая туда-сюда и бормоча себе под нос. Баркер взглянул на часы — стрелка показывала на цифру пять, а «подружка-сестра» так и не объявилась. Еще раз осмотревшись, Генри решил, что на сегодня достаточно, тем более что у него осталось еще очень важное дело. Генри выбрался из ниши, поприседал, разминая мышцы. Шикнул на хихикающих над чудным иностранцем мальчишек и отправился на поиски красок, холста и подрамника.

Слышался лязг ножниц, скрип граммофонной пластинки, неизвестная, но странно-томительная турецкая мелодия… Крики зазывал и гул толпы доносились совсем издалека, а здесь как будто случился полный штиль. В этой части рынка многие лавки пустовали: хозяева их, большей частью греки-понтийцы, ассирийцы и армяне, убрались из Константинополя подальше. Кто-то осел в Измире, а кто-то вернулся домой, рассудив, что прибыль прибылью, а жизнь детей будет подороже денег. Брошенные помещения днем оккупировали крысы, ночью же туда пробирались нищие, не то не успевшие до темноты, не то не пожелавшие ночевать в богадельне. Впрочем, работала вовсю шляпная мастерская, рядом с ней стрекотали ручными «зингерами» портные, а чуть поодаль торговал кистями и холстами рябой карлик в малиновом детском жилетике поверх детского же тулупчика из овчины.

— Сколько? — ткнул пальцем в беличью кисть Красавчик. — И еще масло тащи. Или хотя бы приличная акварель нужна… Соображаешь, Креветка? Ак-ва-рель.

— А‑а? Э‑э? Не-е? Бе-е? — замекал торговец, только что получивший прозвище Креветка и об этом не подозревающий.

— Краски. Чтоб ри-со-вать?

— Э‑э? Не?

— Вот есть у тебя кисти. — Баркер выхватил из жестяной банки первую попавшуюся кисть, ткнул ею себе в ладонь и выразительно вытаращил глаза. — Кисти есть. Краски где? Ну?

— Не понимать… Хайир. Йок! Не? Бей?

Через десять минут взаимного меканья и беканья Красавчик почуял: еще минута — и он застрелит ни в чем не повинного Креветку. И застрелил бы, но где тогда взять краски? Красавчик почесал затылок, сдвинув кепи на лоб, а потом радостно подмигнул вконец ошалевшему маленькому человечку: «Погоди с полчасика. Вернусь с переводчиком».

«Эх, дружок мой Ходуля… Вот ты мне опять пригодился. — Красавчик бежал к центральному выходу с рынка. — Вот мне от тебя и прок. Ты меня уж прости, но без тебя, похоже, не обойтись». Англичанин ему здорово нравился, без нужды дергать его он не хотел, но все же, будучи человеком предусмотрительным, рассчитывал на то, что к Уинсли ему однажды обратиться придется. И к чему тянуть, если нашелся отличный повод… Баркер прикинул, который нынче час, — Ходуля должен был еще торчать в своем комиссариате.

— Инглиш начальник — большой белый господин, много? Инглиш-бей! Целая куча инглишей! Соображаешь, о чем я талдычу? Ну? Бритиш офисер! Пуф-пуф! Ой-ой-ой! Бритиш штаб! Тамам?

— Вам в комиссариат, сэр? — добродушно переспросил извозчик. И, не дожидаясь от ничуть не смутившегося, но, наоборот, внезапно посветлевшего лицом янки ответа, тронулся с места.

В здании комиссариата было шумно, безалаберно и тесно. Моряки толпились возле огромной, прибитой к стене карты Дарданелл, передвигали туда-сюда разноцветные картонные кораблики на булавках. Громко спорили. Курили. Стряхивали пепел на пол. Смеялись заливисто, жадно косились в сторону окна. Там на длинной кушетке сидели, прижавшись друг к дружке, две прехорошенькие сестрички милосердия, но на молодую офицерскую поросль не зарились, зато метко стреляли глазками в сторону лысеющего полковника, который что-то громко диктовал адъютанту. Страшно чадила печь. Воняло жареным луком и суррогатным кофе. А из-за всех дверей раздавался треск печатных машинок и монотонный гул голосов. На американца никто не обращал внимания, и если бы Баркер сам не ухватил за шиворот пробегавшего мимо штабиста, так бы и остался незамеченным.