Люся, стоп! - Людмила Гурченко

Сижу в гипсе. Звонок из REN TV. Эльдар Рязанов снимает программу «Восемь девок — один я» — об актрисах, с которыми работал в кино. Моя «девка» должна быть готова к 8 марта 1992 года. Съемка была в феврале. Многие мои знакомые и друзья были в курсе свалившегося в мой дом семейного развала. И вдруг Эльдар прямо в лоб задает мне об этом вопрос. Я застыла. Но сразу же бурно и четко заработали все органы — от мозгов, ниже и по всему периметру.

Я обожаю прямой эфир. Некогда резать. Вся как на ладони.

А в такой программе можно говорить два часа, из которых останется сорок пять минут. Как ответить, как вести себя, чтобы мысль нельзя было расчленить, и оставить лишь одни «выжимки». Со словом «выжимки» я познакомилась, когда однажды давала интервью. «Очень интересно, но на полосу не помещается. Не волнуйтесь, мы оставим самые интересные выжимки». Потом я прочла те «выжимки» и сделала вывод навсегда. Черт, как же я не была готова к ответу, не готова к этой мысли. Не готова была озвучить свою ситуацию. Я только-только начала ее отбрасывать от себя, погружаясь в работу. Ну, как тут быть?

Завтра, значит, об этом будут знать все, кто смотрит ТВ сейчас. А кто не увидит, будут слушать пересказы, сплетни. А потом пойдут подставные изощренные звоночки. Будут выстреливать из-за кустов. Но кусты не спрячут того, кто дает команду. Вот оно и началось.

А съемка идет. Я сижу. Я в форме. В бежевом костюме, в синей новой кофте. Все как полагается. До пояса. А внизу — одна нога в гипсе, другая в домашней тапочке. Отвечаю на вопросы. Не придерешься. А сама прощупываю свое тело. Вижу краем глаза свое отражение в зеркале. А моя мама то послушает из своей комнаты, то скроется. А Тузик, такса, собака моя, чует напряжение в воздухе и — туда-сюда, туда-сюда. Все вижу противным боковым зрением. И не понимаю, где я, а где она.

Я отвечаю, а у «нее» серые шарики в голове скачут и прыгают. И самое несовместимое — я сижу с умным видом. «Ну, что тут говорить? Такая, понимаете ли, дорогие телезрители, произошла банальная история. «Ну, с кем не бывает? Ну, разошлись»… А «она» хохочет, хохочет над собой, надо мной. Над ситуацией, над развалом с семнадцатилетним стажем и напевает из Вертинского: «Я сегодня смеюсь над собою, мне так хочется счастья и ласки, я хочу хоть немножечко сказки, чтоб забыть этот дикий обман».

Интервью, интервью, интервью…

Еще был СССР. Непобедимый союз. Перестройка захватила Москву довольно быстро. В других же городах и республиках она приходила постепенно и устраивалась по-своему, по-разному. Я к тому, что, несмотря на работу в кино очень интенсивную, внутри я очень хорошо на то время уже понимала свое место в кино. Хотя по стране, в республиках, мое имя было еще вполне прочным. И думаю, вполне заслуженно заслуженным.

К слову сказать, наивысшего звания актерам — нечленам партии — до перестройки не присваивали. Есть буквально несколько имен, которым просто нельзя было не дать звание. Я в их числе. В кино как было? Подряд три-четыре главные успешные роли, а иногда одна-две, фильм первой категории, шумная популярность, и уже — звание народной СССР.

У меня подряд прошли успешные картины и… И что «и»? «Вступите в партию». Меня многие вовлекали в это дело. Я понимала тех, кто вступал в партию в окопах войны. Когда смерть ли, жизнь ли — за Родину! А когда вокруг меня вступали в партию, чтобы иметь блага и преимущества и получить право на начальственный тон — нет, это я не могу. Если ты не член партии, чтобы поехать за границу, нужно было сидеть перед парткомом «Мосфильма» и отвечать на вопросы, которые тебе никогда не зададут за рубежом, — там это в голову никому не придет. Когда я сейчас вспоминаю такую картину, хочется провалиться сквозь землю.

Отправляли меня в Болгарию.

«Скажите, пожалуйста. Что сейчас происходит в Португалии?»

Я так испугалась. Все страны и континенты смешались в один итальянский сапожок, который перескакивал справа налево. 

— Да там такое безобразие творится, — говорю, — Альенде убили!

Образовалась долгая гробовая тишина. Ничего не понимаю. Но это же действительно ужас — убили человека! На меня это тогда произвело наисильнейшее впечатление.

«Это в Чили, товарищ Гурченко, а в Португалии что?»

На меня весь партком смотрел с таким искренним сожалением: артистка, что с нее возьмешь? Рядом со мной сидел редактор картины, в которой только что отснялась, очень милый человек.

«Люся, вы не волнуйтесь. Там что? Ну? Ре… ре… ну? Ре…»

Рере. Откуда я знаю, что такое «ре»? А в голове лихорадочно пролистываю все, что случилось до этого допроса. Значит. Ждала я своей очереди около полутора часов. В кабинет парткома входили и вылетали оттуда с улыбкой, или с красными лицами, или со слезами. За мной должна была идти на допрос помреж, у которой все ладони были исписаны: на левой — председатели коммунистических партий всех капиталистических стран, на правой — председатели правительств этих же стран. Кто-то, вылетая из парткома, сказал на ходу: спрашивают про революцию. И меня осенило.

«Ну, Люся, ре..? Ре..?»

«…волюция», - выпалила я.

«Правильно!» — раздался общий вздох облегчения.

«Извините, я перепутала страны. Революция произошла в этой стране, а Альенде убили… в другой». Господи, какой же это страх, какой ужас.

Про партком и партию к тому, что звание получила за то, за что невозможно было не дать.

И вот, в первые годы нашей великой перестройки, то есть весной 1986 года, состоялось на ТВ первое перестроечное интервью. С телеведущим Урмасом Оттом. Он первым в стране открыл эфир с острыми и прямыми вопросами и откровениями в ответ. Но нашей встрече на Таллинском телевидении предшествовала еще одна встреча. В 1982 году я бежала в «Останкино» на съемку «Любимых песен». Около входа меня встречал высокий блондин с голубыми глазами. Людей с такой внешностью я побаиваюсь еще с войны. Рядом с ним оператор с камерой на плече. Я без грима. В бигуди под косынкой. Лечу, готовая к съемке, в первый павильон «Останкина».

«Стойте, ответьте на несколько вопросов!»

Сейчас я уже привыкла к такому тону. Но тогда была слегка сбита с толку. Вопросы были банальнейшими. И задавались лишь для того, чтобы поставить галочку — с этой артисткой тоже разговаривали.

«Уважаемый товарищ, зачем эти вопросы? Вы ничего про меня не знаете. Да мне как-то и… неинтересно с вами говорить», — так прямо в камеру сказала и ушла.

Прошло четыре года. Звонок из Таллина:

«Пожалуйста, в Москве, Таллине, где вам удобно — нам нужно большое часовое интервью для таллинского телевидения».

Я сказала, что подумаю. И забыла. Тогда я летала из города в город, разрываясь между картинами. Из Таллина звонили регулярно, и вся моя семья попеременно объяснялась с группой по телефону. И Костя, и моя мама. «Они такие хорошие, такие добрые люди. Так тебя любят. Такие слова говорили». И мама, которая никогда не вмешивалась и «не советовала» — просто помогала мне жить и работать, — вдруг сказала: «Люся, надо людей «уважить». Это папино слово, произнесенное мамой, и сыграло решающую роль. Я начала переговоры.