Русская политика в ее историческом и культурном отношениях - Юрий Пивоваров

Существенно менялась и Власть. Она последовательно, мы уже говорили об этом, однако здесь усилим, теряла свой моносубъектный и персонификационный характер. Все то, что сотворили Иоанн Грозный и Петр Великий, демонтировал — и вполне успешно — Николай Александрович Романов. Но … историческая логика функционирования Русской Системы, ее традиции, обычаи, табу и т. п., оказались сильнее, чем все эти эмансипационные трансформации. — Царь превратился в «лишнего человека», никому-ненужного, ни образованному обществу, ни бюрократии, ни военным, ни народу. Он был необходим лишь своей семье, той самой privacy, к которой стремился всю жизнь. Как только персонификатор Власти стал человеком (а на Руси все «человеки» — «лишние»), она (Власть) закончилась. Правда, как это впоследствии выяснилось, не навсегда. Правда, выяснялось это впоследствии, а тогда казалось — навсегда. Правда, в монархической форме — навсегда.

Парадокс: самодержец — «лишний человек», т. е. антипод самого себя бывшего. Помимо прочего, это означает победу Русской Литературы над Русской Властью. Однажды (эссе «Русский Гамлет») я уже писал, что русский XX век во многом явился результатом Русской Литературы предшествовавшего столетия. Революция словно вырвалась из чернильницы Литературы. Я писал, что весь XIX в. Литература пыталась построить новую — альтернативную существовавшей «русско-системной», «властно-моносубъектной», «закабаленно-популяционной» — Вселенную. И в поисках образа субъекта, вокруг которого этот лучший универсум должен был строиться, создала «лишнего человека». По разным причинам «проект» провалился.

…Провалился в смысле его творцов и сторонников. С иной точки зрения — одержал блистательную победу. Вследствие целенаправленной деятельности Русской Литературы удалось — воспользуемся стилистически господствующим сегодня термином — «завербовать» (или «перевербовать») Русскую Власть. Точнее: ее конкретного персонификатора. — Вообще, — все это поразительно! — деперсонализация Власти означает то, что царь (персонификатор) становится человеком. И тут же оказывается никому не интересным, не нужным, лишним. Тогда его просто убивают (вместе с его privacy - семьей). Итак, Николая II, в отличие от Карла I и Людовика XVI, убили не за то, что он был персонификатором власти, а за то, что перестал им быть, превратившись в частного человека.

И это не случайно. На Западе дорога от «власть от Бога» (врученная одному — монарху) привела к «власти от народа» (вариант: врученная этому народу Богом). На Руси «власть от Бога» (и обычая, традиции — это и для Запада было характерно) эволюционировало во «Власть от Власти». Русская Власть от Русской Власти. Это — закон жизнедеятельности Русской Системы. Но вот Николай II нарушил его. И Власть, отделившись от его лица, отправилась на поиски нового персонификатора и источника. Власть на время оказалась бесхозной. В ходе революции и гражданской войны хозяин нашелся. Ранее его звали «Один», на этот раз — «Все». Возник режим Властепопуляции, при этом иначе был разрешен вопрос персонификации Власти…

Попутно заметим: в начальные десятилетия XX в. гибнет не только Власть-Моносубъект в самодержавной форме. Завершает свое существование и Лишний Человек, вместе с его основным родом творческой активности — Русской Литературой. Наряду с деперсонализацией Власти (и одновременно очеловечиванием ее персонификатора) идет процесс деперсонализации Лишнего Человека и Русской Литературы. Здесь высшая точка — Клим Самгин и писатель Максим Горький. «Кстати», подобно последнему монарху, тоже уничтоженные. Какая ирония истории! Лишний Человек боролся с Самодержавием за то, чтобы оно признало его права и зафиксировало в Конституции, а если не хочет или не может этого, пусть убирается вон. Будем править сами! — Самодержавие «убрали». В Конституции 1918 г. появился новый «юридико-социально-политический» термин — «лишенцы». Это «бывшие», среди которых бывшие «лишние люди» составляли немаловажную часть. Только закреплены были не их права, а то, на что они прав не имели. То есть не наличие чего-то, а его отсутствие. Называлось: «поражение в правах». Вот уж воистину, поражение.

Результатом всех этих (и иных, разумеется) процессов стал, по словам Иосифа Бродского, «абсолютно имперсональный характер происходящего».

* * *

Но еще раз в контексте нашей темы обратимся к Николаю II. Его путь, судьбу, природу глубоко понял и нашел неожиданную параллель философ Борис Парамонов. — «У Живаго есть в романе … двойник — государь Николай II, появляющийся на фронте в Галиции: "…он был по-русски естественен и трагически выше этой пошлости". "Пошлость" здесь у Пастернака — история, империя, война, "народ". Русский царь сделал то же, что Живаго, — ушел из истории в семью» (Парамонов Б. След: Философия. История. Современность. М., 2001). — Повторю: это невероятно тонкое и умное наблюдение. В особенности сравнение Николая Романова и Юрия Живаго. Ведь доктор, как мне уже неоднократно приходилось писать, «лишний человек», переставший быть «лишним», превратившийся в «модальную личность». Исторически и социологически Юрий Андреевич Живаго есть преодоление проклятия Русской Системы. Правда, пока еще «история» и «социология» имеют здесь метафизический характер. Хотелось бы побольше «физики», «наличности», но и это уже немало. И даже за это доктору Живаго пришлось заплатить жизнью.

Те же задачи, но, так сказать, в своей сфере решал Николай II. Однако мы еще поговорим об этом. А сейчас — вот весь пассаж, посвященный последнему русскому императору. «Живаго рассказывал Гордону, как он видел на фронте государя … В сопровождении великого князя Николая Николаевича государь обошел выстроившихся гренадер. Каждым слогом своего тихого приветствия он, как расплескавшуюся воду в качающихся ведрах, поднимал взрывы и всплески громоподобно прокатывающегося ура. Смущенно улыбавшийся государь производил впечатление более старого и опустившегося, чем на рублях и медалях. У него было вялое, немного отекшее лицо. Он поминутно виновато косился на Николая Николаевича, не зная, что от пего требуется в данных обстоятельствах, и Николай Николаевич, почтительно наклоняясь к его уху, даже не словами, а движением брови или плеча выводил его из затруднения. Царя было жалко в серое и теплое горное утро, и было жутко при мысли, что такая боязливая сдержанность и застенчивость могут быть сущность притеснителя, что этою слабостью казнят и милуют, вяжут и решают.

- Он должен был произнесть что-нибудь такое вроде: я, мой меч и мой народ, как Вильгельм или что-нибудь в этом духе. Но обязательно про народ, это непременно. Но, понимаешь ли ты, он был по-русски естественен и трагически выше этой пошлости. Ведь в России немыслима эта театральщина…» («Доктор Живаго»).

Это — и по своему духу, и по стилистике совершенно толстовская проза. И толстовская этика с ее делением человечества на людей «мира» (добра) и «войны» (зла). Николай II безоговорочно отнесен Борисом Пастернаком к людям добра. А это, как и у Льва Николаевича, обязательно связано с духом privacy, уходом из-под молоха насилия, сложением с себя ярма публичности, «пострижением» в частного человека, т. е. просто человека.

Кстати, то, что Б.Л. Пастернак не «придумал» Николая II, явствует из многих мемуаров людей, лично знавших последнего императора. Так, В.В. Гурко, товарищ министра внутренних дел при П.А. Столыпине, говорит о том впечатлении, которое Николай Александрович произвел на группу ведущих русских общественников (среди них князь С.Н. Трубецкой) весной 1905 г. (царь принял делегацию московского дворянско-земско-городского совещания, к которой присоединились представители Петербургской городской думы). «Чарующа простота», «личное обаяние» сразу же бросились в глаза. Причем, «это не было обаяние царственного величия и силы, наоборот, оно состояло как раз в обратном — в той совершенно неожиданной для властителя 180-миллионного народа врожденной демократичности. Николай II каким-то неопределенным способом во всем своем обращении давал понять своим собеседникам, что он отнюдь не ставит себя выше их, не почитает, что он в чем-то отличает себя от них. Обращение его было настолько безыскусственно и до странности просто, что как-то привлекало к нему симпатии всех, с которыми он беседовал» (Гурко В.И. Черты и силуэты прошлого: Правительство и общественность в царствование Николая II в изображении современника. М, 2000).