Неделя на Манхэттене - Мария Ивановна Арбатова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но они не пели, а орали, заглушая поток машин:
– Америке конец! Люди, остановитесь, задумайтесь! Что вы делаете? Скоро всё это полетит в тартарары! Солнце Америки закатывается! Ваше Яблоко сгнило!
При этом тянули руки вверх, откуда, видимо, ожидалось возмездие. Но доведя себя несколькими часами крика до религиозного экстаза, они всё равно выглядели участниками флеш-моба. А прохожие упивались уличным спектаклем, в котором драматург не поскупился на экзотику, режиссёр не поскупился на массовку, осветитель не поскупился на лампочки, а бутафор не поскупился на чёрные мешки с мусором, на которых бликовали лампочки.
Психическое расстройство «Иерусалимский синдром» в Манхэттене популярней, чем в самом Иерусалиме. При проявлении синдрома турист ощущает себя реинкарнированным библейским персонажем, ответственным за спасение человечества. И через несколько дней хождения по Бродвею кажется, что «заиерусалимил» каждый двадцатый. И хорошо, если он «иерусалимит» на правовом поле.
Мужчины в синих и зелёных накидках были похожи на чёрных иудеев, но вступать с ними в беседу мы не решились. До Гражданской войны чёрные рабы на юге Америки принимали иудаизм только под нажимом хозяев – евреев-плантаторов. Кроме них иудейками становились чёрные жены сефардов – евреев из Северной Африки, Малой Азии, Балканского полуострова и Турции. Небольшое количество чёрных иудеев образовалось из вступивших в общины из-за расизма белого христианского общества.
Но остальные «чёрные евреи» появились перед Первой мировой войной под предводительством героев с зашкалившим «иерусалимским синдромом». Самый известный из них, Уэртуорт А. Мэтью, приплыл в Нью-Йорк в 1913 году из британской Вест-Индии. Вкалывая разнорабочим рядом с гарлемской синагогой, он выучил иврит и основал в 1919 году синагогу и общину «Хранители заповедей Бога живого».
Мэтью уверял, что истинные евреи – потомки Авраама по прямой линии и все библейские патриархи – чернокожие. Бог тоже чёрный; а «фалаши» – единственные, кто это точно знает. Метью не смущало, что «фалаши» жили до репатриации в Палестине и Эфиопии, а не в Вест-Индии, между которыми многочасовой перелёт, но с Мэтью никто не спорил. В Америке, если ты финансово преуспел, никого не волнует, кем ты был вчера и какую галиматью несёшь сегодня. Ведь чьё генеалогическое древо ни поскреби, наскребёшь компромат и криминал.
Так что вокруг самопальных ритуалов Уэртуорта А. Мэтью собралась огромная чёрная община «истинных евреев», которую в двадцатые годы заметили влиятельные белые евреи. Им было важно крепить ряды, а не тыкать Мэтью в карту мира, объясняя, где Эфиопия, а где Вест-Индия, и они без дискуссий признали «Хранителей заповедей Бога живого» истинными «фалашами».
Вторым по значимости «чёрным евреем» стал Ф. С. Черри, возглавивший «Церковь Бога». Родившись на юге Америки, он работал матросом и железнодорожником, а в одно прекрасное утро проснулся «пророком и основателем Церкви». После этого подучился ивриту и тоже объявил, что все персонажи Библии, включая Бога, чернокожие, а белые нагло украли у них Библию. На проповедях Ф. С. Черри объявлял: «Иисус Христос был чёрным, и я предлагаю полторы тысячи долларов наличными любому, кто сможет воспроизвести достоверный облик Иисуса Христа, доказав, что я не прав!»
С тех пор к любому необразованному чёрному подходит член подобной общины и говорит: «Здравствуй, брат! Хочу рассказать, что белые украли у нас Бога! Ведь на самом деле ты еврей и должен посещать еврейские курсы. Потому что у нас лучшая церковь! У нас лучшие проповедники! У нас лучшие певцы! И ты будешь классно петь вместе с нами рэп: „Хава нагила шалом Израэль!“»
Среди колонистов была уйма жертв религиозного преследования, и потому религия в Америке больше отделена от государства, чем в России. И США в сто раз терпимей к религиозному выбору граждан, чем Россия – крещённая сперва огнём и мечом, потом раскрещённая серпом и молотом и нынче снова крещённая сразу и огнём, и мечом, и серпом, и молотом.
Налюбовавшись чёрными проповедниками, мы – «семейная пара поэтов» и «семейная пара прозаиков» – подошли к Пенсильванскому вокзалу, от исторического величия которого не осталось ничего, кроме всасывающего толпу входа под козырёк.
Прежде этот архитектурный комплекс в эклектическом стиле боз-арт считался жемчужиной Манхэттена. Его ворота смотрелись не хуже Бранденбургских, колоннады сияли розовым гранитом, а зал ожидания напоминал римские термы. Но в семидесятые он был уничтожен без всякого общественного обсуждения и заменён высоченным офисным ящиком. Историк Винсент Скалли писал: «Прежде мы въезжали в город как боги, а теперь вползаем как крысы».
Своды залов, ушедших под землю, нынче мрачны, полы неопрятны, скамейки потёрты, киоски несвежи, лампы не ярки. Да ещё поезда, долго едущие под городом в туннеле… казалось, мы провожаем приятелей в ад.
– Дальше не ходите, – сказал Андрей, – там очень некрасиво.
– Куда уж ещё некрасивей? – удивилась я.
А Люда вздохнула:
– Какая я была дура, что не остановила сына, получившего предложение здесь работать! Если б кто сказал двадцать лет назад, что ты будешь провожать меня на Пенсильванском вокзале, я умерла бы от хохота…
Благодаря Люде не была уничтожена моя первая тоненькая книга «Пьесы для чтения», вышедшая в издательстве «Прометей» в мае 1991 года с надписью «Подготовлено Литературно-издательским агентством Р. Элинина при ВГФ имени А.С. Пушкина». «ВГФом» назывался Гуманитарный фонд, собравший в перестройку творческих неформалов и помогший им выжить в шоковой экономике.
Один из героев фонда – талантливый поэт и неуёмный авантюрист Руслан Элинин включил мою книгу в нескромный список «Классики ХХI» века, а 34-летняя неконъюнктурная драматургесса тогда и мечтать не могла о книге. Я с сомнением слушала планы Руслана про литературные Нью-Васюки, в которых он отвёл себе роль современного Сытина. Другой вопрос, что зимой 1991-го только ленивый не видел себя завтрашним миллионером, президентом и нобелевским лауреатом одновременно.
Гуманитарный фонд состоял из расслабленных бессребреников, а Руслан одинаково страстно говорил и о стихах, и о финансовых потоках, и о неведомых нашему сообществу сюжетах с биржей «Алиса». Короче, строил из себя «нового русского», когда остальным гуманитарии ещё краснели при слове «деньги». Ночами Руслан безобидно удил рыбу у Новодевичьего монастыря, и если б не недельные запои, выглядел бы образцом культуртрегера.
Он с мефистофельской усмешкой предложил себя в качестве владельца всех текстов новой литературной генерации и подписал на эту тему с «Классиками ХХI века» карикатурно безграмотные договоры. Никто же не понимал, как именно обустроится литература на обломках социализма, а Руслану казалось, что некоммерческую литературу
