Русские инородные сказки - 6 - Макс Фрай

Она сбивается, забывает, что хотела сказать. Потому что — невыносимо. Когда он так смотрит, Агата начинает чувствовать себя распоследней дрянью. Жестокой, бездушной тварью. Живодеркой. Убийцей щенков.

Но и терпеть это все больше действительно нет никаких сил. Дурдом же, а не отношения. Таскается за ней хвостом, ждет везде, лезет куда не просят. Еще и ревнует как бешеный. И ладно бы сцены закатывал — послала бы без раздумий. Так нет же вот: сядет, вздохнет всепонимающе, всепрощающе да смотрит… Вроде: ты сделала мне больно, но я не сержусь, нет-нет, как можно, я же люблю тебя. Господи бог ты мой. Не-вы-но-си-мо.

— Все. Уходи. — Агата собирает остатки решимости и протягивает Феликсу сумку. На лицо ему не смотрит. — Забирай свои вещи и уходи.

Так и не дождавшись реакции, она бросает сумку на пол, разворачивается и чеканным шагом покидает комнату. Идет в спальню. Там темно, но Агата не включает свет. Она сразу падает в кресло и нашаривает на тумбочке сигареты. Выкуривает две подряд и немножко успокаивается.

Этот несчастный даже не умеет толком стучать в дверь, скребется тихонько. Долго скребется, осторожно. Агата его даже не сразу услышала: за окном проходит шоссе, и машины заглушают большинство звуков в квартире.

— Агата? — Силуэт на пороге полон скорби и покорности. — Агата, понимаешь… Поздно уже… уже автобусы ко мне не ходят. Можно я у тебя переночую? Последний раз. Пожалуйста…

О господи. Агата скрипит зубами, почти перекусывая фильтр третьей сигареты.

— Агата?

— Можно, — наконец отвечает Агата. — Только не здесь, как ты понимаешь.

— Да я хоть на коврике… — Феликс смущенно смеется. — Как собака, знаешь…

— Вот-вот, — не сдерживается Агата. — Самое тебе там место.

Утром Агата долго не хочет признаваться себе, что проснулась. Делает вид, что еще очень-очень крепко спит, бесконечно прокручивает последнюю сцену сна, наполняя ее новыми деталями и смыслами. Там, во сне, не было напряжения последних недель, не было Феликса с его кошмарной собачьей любовью, не было бесконечных вымороченных разговоров и чувства вины. Хорошо там было.

Но солнце щекочет Агатино лицо, не давая сосредоточиться и снова заснуть по-настоящему. Вставать надо. Надо вставать. Агата вздыхает и потягивается. Интересно, он ушел? Или в надежде, что она передумала, застрял где-нибудь в квартире? С него станется.

Агата прислушивается. Вроде тихо, может, и правда ушел, а? Эх… Она откидывает одеяло и спускает ноги на пол. Вместо привычного линолеума пальцы натыкаются на густую, лохматую собачью шкуру. Шумный счастливый вздох снизу и испуганный Агатин вопль сливаются в один сложносочиненный звук, который тут же перекрывает своим ревом проезжающий по шоссе грузовик.

— Ты серьезно? — от удивления Агата немного повышает голос. — Ты что, серьезно полагаешь, что я — ради тебя или ради кого-то другого — могу отказаться от своей собаки? Обалдел?

— А что в этом такого? — Петр, кажется, искренне не понимает. — Человек выше собаки просто по определению. А уж если ты меня любишь…

Он пытается приобнять Агату, словно хочет этим жестом подтвердить — уж он-то точно лучше любой собаки. Любой вообще, не то что этой бестолковой кучи меха, которая только и знает что мешаться под ногами.

— Идиот, — презрительно говорит Агата, сбрасывает со своего плеча руку мужчины, только что ставшего чужим, и встает с лавочки. — Феликс, пойдем.

Бестолковая куча меха, столь не любимая Петром, вылезает из-за кустов шиповника, где пряталась от жаркого солнца, и лениво идет вслед за хозяйкой.

— Агата! — вскрикивает Петр, резко вставая и делая несколько шагов вперед. И возглас, и движения выходят у него непонимающими, обиженными и агрессивными одновременно. Впрочем, агрессии, кажется, все-таки больше, чем всего остального. Потому что Феликс останавливается, оглядывается и скалит зубы. Совсем чуть-чуть, просто приподнимает верхнюю губу. Этого вполне достаточно, чтобы Петру расхотелось дергаться и совершать глупости. Он оседает обратно на лавочку, даже от страха немного поджимает ноги, и нервно восклицает, не отрывая взгляда от белых клыков:

— Ну Агата же!..

Агата уходит не оборачиваясь.

МАКС ФРАЙ

ПИНГВИН И ЕДИНОРОГ

— У всех, знаешь, свои представления о возможном и невозможном. Чтобы выбить человека из колеи, должно случиться нечто немыслимое, но не вообще «немыслимое», а с его точки зрения.

Нина берет чашку с кофе, подносит ко рту, но рука замирает где-то в конце второй трети маршрута, и чашка возвращается на стол.

— Вот если сейчас на улице появится… ну я не знаю, к примеру, единорог, вот, да, белый единорог, пройдет по тротуару мимо этого кафе, ты как хочешь, а я не стану верещать или, там, просить, чтобы ты меня ущипнул, да я вообще бровью не поведу, потому что в мою картину мира единорог вполне укладывается. Совершенно не противоречит моим представлениям о возможном. Мало ли что я раньше никогда не видела единорогов, так я и пингвинов не видела — своими глазами, я имею в виду, по телевизору не считается, там еще и не такую херню показывают, так что не доказательство — но мы же не ставим вопрос, верю ли я в пингвинов.

— Ну вот, кстати, пингвин — это было бы ничего, — смеюсь. — Вопрос не в том, веришь ты в пингвинов или нет. Все дело в неуместности. Пингвин в нашем городе, на этой улице, в это время суток — такое же немыслимое событие, как единорог.

— Да ну, — отмахивается. — Почему немыслимое? Вполне себе мыслимое, маловероятное просто, но в мою картину мира все это вполне укладывается и в чью-нибудь еще — тоже, а в чью-то, например в твою, — нет, я только это и хотела сказать. — И, помолчав, добавляет: — А вот если он сейчас мне все-таки позвонит, ты, ясно, и бровью не поведешь, скажешь: «Ну вот видишь», — а зато я… ну, не знаю даже что. В обморок, наверное, все-таки не упаду, я в него еще ни разу в жизни не падала, но сердце точно остановится, и хорошо, если не прыгнет в горло, а то ведь подавиться можно и умереть… Да ладно, все равно я тогда с ума сойду даже быстрее, чем подавлюсь. Потому что если он вот сейчас позвонит, моя картина мира точно рухнет. И черт бы с ней, пакостная она у меня какая-то в последнее время.

Я не спрашиваю, кто этот таинственный «он», чей телефонный звонок не укладывается в представления о возможном, — пингвин или единорог. Я знаю, о ком речь. Вернее, догадываюсь. Но мне, в общем, не очень интересно. Вечно одно и то же. У каждой девочки непременно есть свой бездонный колодец, во тьме которого таится какой-нибудь очередной «он», который не звонит, не приходит, не понимает или еще что-нибудь «не», мучает девочку, болван. Если в колодце никого нет, значит, был совсем недавно и скоро, вот буквально на днях, заведется новый, это, я так понимаю, закон природы: всякая замечательная девочка должна целыми днями пялиться в этот проклятый колодец и мучительно размышлять о поведении его обитателя, забыв, что вокруг вообще-то огромный удивительный мир, все чудеса которого, теоретически, к ее услугам. Вернее, были бы к ее услугам, если бы она не воротила нос, бормоча: «Спасибо, не надо», — лишь бы отпустили поскорее обратно к колодцу, смотреть в темноту.