Екатерина II и ее мир: Статьи разных лет - Дэвид Гриффитс

Со времен Вильгельма фон Гумбольдта ученые считают язык способом артикуляции мысли, позволяющим индивиду классифицировать человеческую деятельность. Но язык и ограничивает мысль. Этот ограничительный аспект был как никогда более очевиден в случае российской императрицы. Груз ошибочных предположений и отсутствие приемлемых аналогов лишали ее языка, с помощью которого она могла бы проанализировать и классифицировать французские события. Ей еще не было известно слово «революция» в его нынешнем значении — термин, который мог бы помочь ей встроить новые явления в действенную ценностную систему. В то время это слово понималось прежде всего как астрономический термин, хотя во французском языке оно уже начало приобретать политические коннотации, а уж из французского в конечном итоге проникло и в русский. Но до самого кануна взятия Бастилии «революция» в политическом смысле означала исключительно такие явления, как дворцовый переворот вроде того, что привел к власти саму императрицу, или того, который усилил власть Густава III в Швеции. Это слово отражало ретроспективную оценку и обозначало период резких изменений или раскола, в результате которых происходит возвращение к точке отсчета{276}. Значение слова «революция» пока не включало в себя ни восстание низов, ни фундаментальную трансформацию общества, и даже универсальность этого явления была куда менее выраженной.

Обеспокоенная все же тем, как перевести революцию в доступные и понятные ей термины, императрица тем не менее пала жертвой своих собственных лингвистических ограничений, отражавших общую ограниченность ее политической культуры и ее эпохи. Довольствуясь набранным ею за шесть десятков лет жизни словарным запасом для описания тех, кто, по ее ощущению, был виноват в политических неприятностях Франции, она по необходимости вынуждена была прибегнуть к таким неадекватным определениям, как «злодеи», «разбойники», «самозванцы», «фанатики», «сапожники» и в конце концов «адвокаты». Ее политическое окружение просто не в состоянии было предоставить ей более точное наименование. Нужная терминология уже начала формироваться в самой Франции, где новые значения приобретали ранее существовавшие слова, такие как «либерал», «консерватор», «радикал», «реакционер», «конституция» и — да, даже «революционный». В свой срок эти получившие новую жизнь слова распространятся по Европе и в конце концов войдут в состав русского языка. Однако это случится слишком поздно, чтобы помочь императрице, постепенно осознававшей, что происходящее не имело аналогов в прошлом, разгадать его{277}. Следовательно, терминологическая бедность не давала императрице возможности концептуализировать, классифицировать и в конечном счете осмыслить роковые события, происходившие во Франции. Не сумев до конца постичь их, она не успела их испугаться так сильно, как, по мнению позднейших исследователей, должна была бы.

Часть 3.

СОЦИАЛЬНО-ЭКОНОМИЧЕСКАЯ ПОЛИТИКА

Дебаты о «торгующем дворянстве»[99] в России: глава из истории отношений между Екатериной II и русским дворянством[100]

(в соавторстве с В. Камендровским)

Следует ли позволять дворянину заниматься торговлей или хотя бы подталкивать его к занятию ею? В XVIII веке этот вопрос регулярно вставал перед европейским законодателем. Под этим вопросом скрывалась более глубокая проблема: сохранять сословную структуру, унаследованную от недавнего прошлого, или стимулировать экономическую деятельность и рискнуть размыть традиционные социальные различия? Простого решения не было.

Правители всех стран, от Франции до России, считали торговлю, и в особенности международную торговлю, главным источником богатства и силы страны. Соответственно они были склонны законодательно поддерживать коммерческую деятельность. Если бы дворяне освободились от клейма бесчестья, с которым связывалось занятие торговлей, то получившие дворянство купцы более не чувствовали бы себя вынужденными отказываться от своего первоначального призвания, что устранило бы основную причину оттока капитала и истощения предпринимательского таланта в государстве. Кроме того, участие дворянства в торговле привнесло бы в оборот деньги, которые иначе оказались бы вложены в недвижимость, превращены в накопления или, что хуже, потрачены на иностранные предметы роскоши. Наконец, коммерция открыла бы новые возможности прибыльной деятельности для сословия, представители которого часто испытывали финансовые трудности. В общем, «торгующее дворянство» принесло бы пользу и самому благородному сословию, и экономике государства.

В умах многих противовесом этим соображениям служило убеждение, что коммерция предполагает особые, чуждые благородному человеку навыки и ценности, питающие личные интересы, которые могут противоречить национальным интересам. Как следствие, торговля считалась несовместимой с исторической миссией дворянства — защитой монарха и его владений. И для монархии, и для дворянства, сохранившего представление о славе и чести, было неприемлемо жертвовать воинским долгом ради наживы, так что традиционное социальное деление необходимо было охранять.

Начиная с XVII века французские государственные деятели, и прежде всего Жан Батист Кольбер, были обеспокоены оттоком капитала из коммерции и промышленности, который происходил каждый раз, когда богатые представители третьего сословия получали дворянство. Опасаясь отрицательного влияния на торговый баланс, эти государственные деятели старались обратить тенденцию вспять, побуждая дворян вкладывать средства в деловые предприятия. Завидуя торговому богатству Англии, череда французских правительств призывала дворян вкладывать капитал в морскую торговлю, оптовую (но не розничную) торговлю и банковское дело, обещая дворянам, что их участие не повлечет унижения их достоинства или утрату ими статуса. Усилия эти, однако, встретили слабый отклик, еще раз доказав, что государство, каким бы абсолютным оно ни было, не в силах законом изменить мнение людей. Эти усилия тем не менее вынесли на публику обсуждение роли дворян в коммерции{278}.

Наиболее серьезным противником попытки государства изменить систему ценностей дворянства был Шарль-Луи де Секонда барон де Монтескье. В своем грандиозном труде «О духе законов» (1748) он утверждал, что участие в коммерции действительно является унижением дворянского титула и, более того, никоим образом не улучшает национальную экономику. «Люди, прельщенные тем, что делается в некоторых государствах, — замечает он, как раз имея в виду попытки подражать британским обычаям, — полагают, что во Франции следовало бы издать законы для поощрения дворян к торговле. Но таким путем можно было бы только погубить дворянство этой страны, без всякой выгоды для ее торговли»{279}. Хотя Монтескье и признавал, что коммерция оказывает цивилизующее действие на общество, однако считал, что она развращает нравы. Он предупреждал, что личное обогащение возможно лишь за счет пренебрежения долгом в отношении других. Стремление к богатству и стремление к славе и чести — различные принципы, одним руководствуется купечество, другим дворянство. В небольших, политически малозначимых республиках, таких как Венеция или Голландская Республика, всем слоям населения может быть позволено заниматься торговлей; но внутренняя сплоченность и военная мощь крупных монархий, окруженных потенциальными противниками (в эту категорию Англия явно не включалась), в первую очередь зависят от чувства достоинства и долга, привитого дворянам. В исключительных случаях достойным купцам может быть пожаловано дворянство; но если дворянам позволить приобрести черты купцов, о/im утратят дух служения и преданности своему монарху с плачевными последствиями для всей страны. И даже Англия, как подозревал Монтескье, вполне возможно, уже начинает понимать истинность этого положения.

За проблемы, поднятые Монтескье, ухватились другие. В 1754 году престижный журнал «Mercure de France» опубликовал (посмертно) «Размышления» (Réflexions) на тему «торгующего дворянства», принадлежавшие перу Арман-Леона де Мадейана де Лепарра маркиза де Лассе (Lassay, 1652–1738). В ответ тем, кто сокрушался об уменьшении состояний французских дворян и хотел повернуть процесс вспять, позволив, как в Англии, всем дворянам заниматься торговлей без потери сословного достоинства, де Лассе предрек, что если дворянам будет доступна коммерческая деятельность, то пострадает боеспособность государства. Торговля, как заявил кадровый офицер, который «никогда не знал других чувств, кроме любви — к славе и к женщинам»{280}, более безопасное и тихое занятие, чем война, и если им это позволить, французские дворяне тут же начнут учить сыновей не воевать, а торговать, предпочитать чести богатство. Поскольку дворянство — источник офицерского корпуса Франции, то вскоре король окажется без людей, способных командовать войсками. Следовательно, в интересах государства необходимо сохранить традиционные границы между занятиями купца и дворянина.